— Совсем другое дело. Одевайся, на человека будешь похож.

И спрятал бутылку из валенка и початую бутылку от Павловны на полку.

Руслан посмотрел на обрамленные поленницей из березовых и осиновых дров коричневые корешки переплетов. Затертым золотом на них были оттиснуты фамилии старых философов. Бердяев, Федоров, Соловьев. Отдельно стояли две особо потрепанные книги — «Мамонты» и «Вечная мерзлота». Библия, Коран. «Путь Дао». Руслан относился к людям, которых очень легко занять. Достаточно подвести к книжной полке. Но вниманием его завладел предмет, стоявший между «Мамонтами» и «Вечной мерзлотой», который он принял за пепельницу. Из углубления торчали зубная щетка и наполовину скрученный тюбик пасты. Человек, который чистит зубы, отметил Руслан, не совсем пропащий человек. Он взял серый булыжник в руки. Козлов замычал, схватившись за челюсть.

— Положи на место, — попросил он поспешно.

Руслан поставил булыжник на полку, и по лицу старшего Козлова растеклась благодать.

— Что это? — спросил Руслан.

— Зуб.

— Я имею в виду это, — протянул он руку к булыжнику.

— Не трогай! — взмолился Козлов. — Я же говорю — зуб. Зуб мамонта.

— Нет, экскаватор на кладбище — как-то не по-человечески. А еще хуже, когда баллоны жгут, чтобы мерзлоту растопить. Копоть, грязь. Не кладбище, а свалка. Мертвых людей уважать надо. Они это заслужили.

— Чем это они заслужили? — спросил Руслан.

— Умерли вовремя. Лежат себе тихо. Про будущее не врут. На прошлое не плюют. Гадостей никому не делают, землю не засоряют. Хоть и мертвые, а все равно люди. Кладбище — архив истории. Жил такой Федоров, библиотекарь, так он вообще говорил — музей. Хранилище.

— Чего — хранилище?

— А людей. До воскрешения.

— Чему там воскресать? — не поверил Руслан, разглядывая пожелтевшую фотографию старика на жестяной пирамиде.

— Может быть, и так, — согласился без энтузиазма Козлов, вытаптывая в сугробе правильный прямоугольник.

Аккуратно вырезал штыковой лопатой кирпич из плотного снега и пояснил:

— Чем грязнее работа, тем чище надо работать. Для самоуважения. В нашей профессии без самоуважения нельзя.

Руслан взял совковую лопату. По тому, как неуклюже отбрасывал снег, было видно, что делал он это не очень часто. А может быть, не делал никогда.

Когда обнажилась земля, Козлов острым концом лома наметил границы могилы, одновременно прикидывая ее размеры: «Главное — продолбить верхний слой, мерзлоту. Хочешь погреться? Подолби. А я схожу кормильцев проведаю».

И он пошел вдоль выглядывающих из сугробов крестов и звезд, оставляя в скрипучем снегу глубокие следы, а в синем небе белые облачка дыхания. Солнце слегка золотило их. И они растворялись над могилами без следа: золотое в белом, а белое в синем. Неуловимые, как души лежащих под настом и мерзлотой людей. Следы наполнялись небесной синевой. Попетляв между занесенных снегами памятников, он остановился у могилы без особых примет. Белое облако дыхания сменилось голубым табачным дымом. Руслан, долбя железом мерзлую броню планеты, между делом поглядывал на сутулую спину чужого существа, которое было его отцом, и думал, что мужик, которому приятно быть на кладбище, конченый человек. Козлов думал о том же, но в обратном смысле: хорошо бы, если бы люди, от которых зависит судьба народа, почаще бывали на кладбище. И не на столичном, где надгробья ставятся для тщеславия. А на родном деревенском погосте, где в забвении лежат близкие люди. Без свиты и охраны постоять над милым прахом, посмотреть на себя глазами мертвецов, которым уже нет смысла притворяться, и подумать о вечном. Какой отчаянной смелостью должен обладать обыкновенный человек, чтобы взвалить на себя страшную ношу Бога — ответственность за судьбы людей. Нужно быть наивным ребенком, сумасшедшим, мошенником или святым. Но в то, что среди пастырей народа когда-то были, есть или будут святые, Козлов не верил.

Он обошел три могилы, на которых была написана его фамилия, но остановился у Ярыгина. Белобрысый мальчишка, прищурив глаза от летнего солнца, улыбался в заснеженное пространство.

Брошенный любимой женщиной, он спился бы в тот же год, если бы не Ярыгин.

Козлов терялся в догадках: кому нужно совать нос в его почтовый ящик? Вот уже второе письмо от брата в течение месяца было вскрыто.

Возвращаясь с работы, застал с поличным добровольного цензора. Им оказался чумазый соседский мальчишка. На лбу его химическим карандашом было написано: «Ярыгин дурак». Несмотря на такую характеристику, он производил впечатление степенного человека. Из-за пазухи выглядывал одноглазый щенок.

— Послушай, Ярыгин, что ты делаешь в моем почтовом ящике? Это мое письмо. Его прислали мне. Понимаешь?

— Понимаю. А я прочитаю и назад положу.

— Нехорошо читать чужие письма, — строго сказал Козлов. — Вот тебе было бы приятно, если бы твои письма читали чужие люди?

— Мне никто не пишет, — грустно пожаловался Ярыгин.

Со скрипом открылась дверь. Послышался детский плач. Дверь хлопнула, словно выстрелила, и плач стих. Непричесанная женщина в резиновых сапогах на босу ногу, проходя мимо, переложила мусорное ведро из правой в левую руку и залепила Ярыгину затрещину. На всякий случай. Щенок юркнул за пазуху и заворчал из темноты.

Ярыгин не обиделся и не удивился.

— Вы уж извините его, — печально попросила Козлова женщина, отворяя плечом входную дверь, и пояснила, — хулиган он у меня.

Мать-одиночка, женщина нервная, задерганная, была она обременена тремя разноцветными детьми. Старший Ярыгин — любитель чужих писем — беловолос, средний — огненно-рыж, младшая Индира — смуглая, как индианка.

— Ну, прощай, Ярыгин, — Козлов протянул руку за письмом.

Но Ярыгин по-своему расценил этот жест. Держа детскую ладонь в своей руке, Козлов почувствовал слабый удар тока, на долю секунды парализовавший дыхание.