Они надолго замолчали. У меня даже затекла нога, но я не смела шевельнуться.

— Если все решено, — холодно заговорила мама, — зачем ты позвала меня советоваться? Какой совет я могу дать?

— Я не хочу, чтобы ты считала, будто я иду на компромисс.

— Да, но получается…

— Так я и думала! — отчаянно вскричала тетка. — Так я и думала, что ты это скажешь! — и вдруг заплакала. Тихо, тоненько, как маленькая.

Мама тоже заплакала и стала шептать:

— Любушка, родная моя, прости! Господи, да что же я сболтнула! Ты не слушай меня. Я не смею судить. Поступай, как тебе лучше. Прости меня, маленькая, родная моя сестричка. Если тебе хорошо с ним, слава Богу! А не получится — разойдетесь. Это так даже лучше, если вы не сразу поженитесь.

— Ты серьезно? — спрашивала тетка. — Ты не осудишь меня? Надя, он мне, правда, нравится. Когда я с ним, ни о чем не думаю. С ним легко, весело. Ты привыкла считать…, а я не такая уж сильная. Я все храбрюсь, храбрюсь… Пройдут три года, мы съедем отсюда. И что? Снова скитаться? А он… знала бы ты, Наденька, как он любит меня!

И они зарыдали в голос. Я помнила за ними привычку вытирать друг другу слезы лишь одним им свойственным движением от нижнего века по щеке, а потом стряхивать с пальцев «соленую водичку». Видно, они и сейчас занимались тем же. Я догадывалась, я слышала, как они шевелятся там, на подоконнике, шуршат платьями, всхлипывают, то почти успокаиваются, то заходятся в плаче навзрыд.

Снизу донесся бабушкин голос:

— Ляля, что у вас происходит? Кто плачет?

Они испуганно затихли, потом мама прочистила голос и крикнула в ответ:

— Мамочка, тебе послышалось, никто не плачет.

— А мне послышалось, кто-то плачет, — отозвалась бабушка и, видно, отошла от лесенки, ведущей к нам наверх. Через минуту стукнула дверь кухни.

Они заговорили снова, но теперь уже спокойно. У тетки лишь прерывалось дыхание.

— Пойми, Наденька, я хочу дать детям хорошее образование. Что они обретут в этой несчастной коммунальной школе? Я заведомо лишаю их будущего. Одна я не вытяну — их двое. А у Татки такие способности… И Петенька растет без отца. Он же мальчик, ему просто необходимо хоть какое-то мужское влияние. И учеба у него тоже неплохо идет. А Фима обещал помочь. И потом, и потом — главное. Ты посмотри, как хорошо он относится к ним обоим. И они к нему льнут. И меня он любит. Он добрый, отзывчивый человек…

— Да, этого у Фимы не отнять, — прошептала мама.

— Тогда… — голос тети Ляли стал просительным, но она не решалась договорить.

В комнате вдруг стало тихо, словно не было никого.

— А? — рассеянно отозвалась та, другая.

— Ты поможешь мне в разговоре с мамой? Мне тяжело идти к ней одной. Понимаешь?

— Понимаю, — отозвалась мама.

— Я знаю, она ничего не скажет. Но мне будет легче с тобой, — тетя Ляля подождала ответа и, не дождавшись, слезла с подоконника. — Пойду пока. Умоюсь.

Ее шаги прозвучали возле двери, потом я услышала, как она спускается по скрипучим ступенькам. Мама осталась на прежнем месте. В открытое окно залетали звуки из сада. С криком пронеслась ласточка, потом воробьи задрались в кустах, но что-то спугнуло их, они — фрррр! — разлетелись в панике. В отдалении проехал автомобиль.

— Господи, господи, Боже ты мой! — пробормотала мама.

Она посидела еще немного и ушла следом за сестрой.

Я немедленно выбралась из укрытия, вылезла через окно на крышу, проползла по черепице до самого края, спустила ноги вниз, ниже, ниже, и достала до первой перекладины садовой лестницы. Спустилась по ней и побежала в беседку. Здесь никого не было. Я устроила засаду и стала ждать Петю. Ему надо было немедленно все рассказать.

Многое оставалось неясным. Я чувствовала какую-то неловкость из-за Фиминой дочки Сони. Он часто приводил ее к нам. Но одно дело приходить в гости с отцом, другое — приходить в гости к отцу.

Почему они обе плакали, мама и тетя Ляля? Разве, когда любят, плачут? И почему Фима не хочет разойтись со своей женой, такой скучной, такой неинтересной?

Чем больше я думала, тем больше запутывалась. Петя не появлялся. Мне надоело сидеть в одиночестве, я побежала на фортификации.

Меня встретили возбужденной толпой. Петя и Марина наперебой рассказывали, как Володя де Ламотт, играя в прятки, улегся ничком на гребне стены и лежал над бездной в пять этажей. Татка прыгала на месте и пищала:

— Наш Володя о-ля-ля! Наш Володя о-ля-ля!

Остальные тоже дрожали от возбуждения и галдели наперебой.

— Лег, лежит, а его ищут!

Потом, когда переживать эту историю стало неинтересно, мы побежали на бульвар Мюрата цепляться за проезжающие телеги, бегали и дурачились дотемна.

Я решила отложить разговор с Петей на завтра и все уговаривала ребят не идти домой, а во что-нибудь поиграть. Казалось, приду, мама встретит, глянет сурово и спросит: «А теперь скажи, что ты делала в тот момент, когда мы с тетей Лялей вели в твоей комнате секретный разговор?»

Полночи я проворочалась с боку на бок. А когда на другой день проснулась довольно поздно, узнала, что Фима уже переехал к нам. Узнала от радостно-растерянного Петьки, а взрослые вели себя так, будто ничего особенного не случилось.

Жену свою Фима не оставил. Навещал, обеспечивал, а Соня, как ни в чем не бывало, приходила к нам, хохотала по любому поводу, даже если ей просто показывали палец. Такая уж она была хохотушка, толстенькая, плотно сбитая, с жесткими курчавыми волосами. Никаких душевных мук из-за отца она не испытывала и очень неохотно уходила в свой пансион.