Русская жена его (он приводил ее к нам однажды) была невыразительна и скучна. Вечно сонная, будто с самого рождения только и делала, что спала. Ее с трудом растолкали, выдали за жизнерадостного Фиму, потом у нее родилась дочь. Мамаша подивилась такому повороту событий, понянчилась с ребенком, а потом отдала в роскошный частный пансион. Побывала она у нас в гостях один-единственный раз, и больше мы ее никогда не видели. Все привыкли считать Фиму беззаботным и веселым холостяком.

Вскоре бабушка обратила внимание на повышенный интерес Фимы к тете Ляле.

— Ляля, — строго предупредила она дочь, — негоже это — флиртовать с женатым человеком.

— Ах, мама, ну что такого, в самом деле! Что я — старуха? — легкомысленно отмахнулась тетка.

— Нехорошо. Очень нехорошо, — поджала губы бабушка.

Впрочем, Фима завоевал и ее доверие, осудив самым беспощадным образом наше фантастическое житье.

— Господа-а! — разводил он руки и откидывался на стуле так, что стул готов был вот-вот развалиться, — это ни на что не похоже. Это форменный бедлам, господа. Я вот тут кое-что шукав-шукав и нашукав.

Фима любил вставлять в речь украинские слова, и они нас ужасно смешили. И вообще, когда он начинал говорить, мы всё бросали и начинали смотреть ему в рот.

— Вот, господа, какое у меня для вас имеется предложение.

Он не спеша полез во внутренний карман и достал крохотную записную книжечку с золотым тиснением.

Предложение Фимы оказалось чудом, сказочной феерией. Все слушали, затаив дыхание. Потом по его указанию сняли в аренду на три года обнаруженный им в предместье Парижа маленький меблированный домик. Хозяин должен был куда-то немедленно уехать, он позволил нам выплачивать приемлемую сумму в рассрочку.

Новый дом. — Школа. — Праздники. — Мои увлечения

Тихий непроезжий переулок с таким же тихим, дремотным названием Вилла Сомейе. Двухэтажный домик с тремя комнатами — кухней, столовой и спальней, а также хозяйственной пристройкой на первом этаже, с тремя комнатами на втором. Вокруг дома заросший травой яблоневый сад, в саду иссеченная дождями беседка, во дворе перед домом кусты сирени и жасмина.

Наконец-то мы устроились удобно, просторно и зажили в полном согласии. Даже Саша стал реже наведываться в Галлиполийское собрание, а дядя Костя перестал, за редким исключением, дразнить его полковником и Милордом.

К моей великой радости, крохотную мансарду отдали мне как самой старшей из девочек. Окном она выходила на крышу, и по вечерам я повадилась вылезать на теплую черепицу, мечтать в гордом одиночестве и смотреть на звезды.

В комнате я все расставила по своему вкусу. Мне выделили пружинную кровать, столик для занятий, тумбочку и полку для книг. На пол постелили старенький, но вполне приличный коврик. Больше здесь ничего бы не поместилось, но это было не важно. Главное, своя, уютная комната.

Со времен войны 1870 года между Францией и Пруссией Париж был обнесен крепостными валами — фортификациями. К 1925 году их почти не осталось, но на нашей окраине они еще сохранились, невысокие холмы, поросшие травой, с одинокими деревьями. От нашего дома до фортификаций было рукой подать, стоило пройти насквозь короткий переулок и перейти бульвар Мюрата. Вдоль противоположной стороны бульвара они и тянулись, падая отвесной стеной из дикого камня на лежащую метров на десять ниже параллельную улицу. Часто, как воробушки, мы бесстрашно усаживались на гребень стены, свесив ноги вниз. Смотрели, как далеко под нами ходят укороченные люди, бегают игрушечные автомобильчики. Думаю, если бы бабушка увидела наши посиделки, она бы умерла от разрыва сердца.

Фортификации были местом встречи всей окрестной детворы, и скоро у нас завелись хорошие приятели. Были среди них русские, но больше французы, и им было в высшей степени безразлично наше происхождение. Мы бегали взапуски, гоняли обруч на палочке, прыгали через веревочку, скакали на одной ножке по расчерченным квадратам классиков. Простор и свобода залечили раны, нанесенные монастырем. Он выветрился из головы, как дурной сон.

Все лето мы бегали по зеленым холмам, а осенью пришлось идти учиться в коммунальную школу. Начались мои мучения.

По возрасту я должна была идти в шестой класс, по знаниям — в девятый. Пете и Марине в этом отношении повезло. В тот год, что мы с Таткой прозябали в монастыре, тетя Ляля занималась с ними. Французским языком она владела в совершенстве и сумела хорошо подготовить детей. Татка шла учиться с самого начала. Одна я была обречена на провал. Догнать ровесников, убежавших на три года вперед, да еще не в русской, а во французской школе, оказалось мне не по силам. Меня посадили в седьмой класс.

Через месяц учителя сжалились, спустили еще ниже, в восьмой. Маленькая, без единого грамма подкожного жирку, я не выделялась среди малышей-одноклассников.