— Вы тоже принимали участие? — Сергей Николаевич воздержался от определения акции, только желваки заходили на скулах.

— Нет, — не поднимая головы, ответил Суворов, — мне в этом отношении посчастливилось. По слухам знаю, что многие солдаты говорили татаркам, мол, ничего с собой брать не надо, все равно вас везут на расстрел. Но у кого совесть была, те успевали шепнуть, чтобы брали с собой, что могут. Далеко повезут, в Сибирь.

Ничего не мог понять Сергей Николаевич. В голосе собеседника звучало сочувствие татарам, он этого даже не скрывал. И в то же время — заученное: приказ есть приказ.

— Конечно, — щурил глаза Александр Васильевич Суворов, смотрел в морскую даль, — дыма, как говорится, без огня не бывает. Были и виноватые. Кто знает, может в гораздо большей степени, чем другие изменники. Вот и перегнули палку. У нас знаете, частенько по известной пословице получается. Лес рубят — щепки летят. А в результате, что? В результате перегиб!

Странно, этот военный человек совершенно не боялся говорить запрещенные, по всей вероятности, вещи. Вот и Римма предсказывала, что их не будут бояться. Следовательно, вернувшихся из эмиграции русских они не боятся, а привычных своих, советских, боятся. Так, что ли? И еще. Сергею Николаевичу ни в коей мере не хотелось начать ощущать себя щепкой, образовавшейся в результате рубки неведомого леса. Ну, с какой стороны ни посмотри, не хотелось.

После нескольких встреч на берегу, Сергей Николаевич пригласил Суворова заходить в гости, он поблагодарил, и очень серьезно сказал:

— А вот к себе в гости, ни под каким видом, не приглашаю.

В тот момент Сергей Николаевич внимательно посмотрел на Александра Васильевича и понимающе хмыкнул, а потом, уже после того, как расстались, неожиданно для себя стал вспоминать, не сболтнул ли он чего лишнего капитану внутренних войск. Он же по долгу самой службы может…

Он вспомнил теперь ту, мелькнувшую в тот день гаденькую мысль, рассердился, плюнул и достал третью папиросу. Жена дома, не видит, некому здесь ворчать, что он много курит.

Удивительно, он не боялся разговоров на запретные темы. В Брянске Капа в хвост и в гриву без оглядки поносила советскую власть, он слушал ее с любопытством. Суворов говорил о выселении татар явно без одобрения, и его нормальная человеческая реакция была проста и понятна. Но вот Римма… Хорошо, не Римма, Матвей Ильич. Рассказы Матвея Ильича не вмещались в рамки здравого смысла.

— Э-эх, — говаривал Матвей, проникшись доверием к соседям после подаренного Евангелия, — ничего-то ты не знаешь, Сергей Николаевич. Порушили коммунисты наши церкви, колокола поскидали с колоколен и переплавили. Ты вот в большом городе жил, а хоть раз колокольный звон слышал? Не слышал. Так, звякнет где-нибудь пару раз к заутрене, и довольно. А чтобы благовест, нет его, не услышишь. Они говорят, без Бога жить проще, — и было совершенно очевидно, кто такие эти «они». — Это как же так — проще? Без царя в голове, без Бога в душе? Так, что ли по их психологии получается? Священнослужителей наших скольких на Колыму ссылали, скольких расстреливали. Думали, никто не узнает. Верующие люди знают, они все знают. И про батюшек невинно убиенных, и про разрушенные храмы.

Сергей Николаевич не был верующим человеком, но он никак не мог уяснить себе, чем коммунистам не угодила Церковь, и для какой такой высшей цели понадобилось ее унижать и искоренять, если это на самом деле было. Недоверчивыми глазами смотрел он на собеседника, недоверчиво спрашивал:

— Но зачем, я не понимаю, зачем?

Матвей Ильич поправлял на переносице очки, ткнув дужку указательным пальцем, удивлялся наивному вопросу.

— Как зачем? Обыкновенно. Из ревности. Чтобы никому не было повадно не по ихним законам жить. Это Церковь никому не мешает веровать по совести. Хочет человек — верит, не хочет, не верит. А у них нельзя. Или ты будешь, как все, как велено, или — секим башка. И в будущую жизнь они не верят. Это, значит, делай, что хочешь, нигде и никогда с тебя не спросится, — Матвей Ильич строго смотрел на собеседника, понижал голос, — спросится, голубчики, еще как спросится.

В спор о вере Сергей Николаевич не вступал. Для него свобода совести была непреложным законом, ему никогда бы и в голову не пришло высказывать кощунственные идеи и призывать к безбожию. Но рассказы о массовом истреблении священнослужителей граничили с оговором, с клеветой на советскую власть. Хотелось стукнуть кулаком по столу и крикнуть во весь голос: «Вранье! Натрепали тебе, дядя, а ты и уши развесил!» Но Матвей Ильич моргал честными глазами, горестно кивал головой, и не верить ему никаких оснований не было. Что же это за страна, в которую они попали?

В этот день, сидя под сосной, накануне Нового года, Сергей Николаевич понял со всей очевидностью: он обретенной отчизны не понимает. Или по иронии судьбы он то и дело натыкается на оголтелых антисоветчиков, уж так ему везет, и тогда правда Мордвинова Константина Леонидовича есть единственная в этой стране правда. Или заблуждается сам Мордвинов, и тогда…

Тогда самый страшный призыв к ответу ожидает его в будущем. Вырастет, придет, глянет в глаза, спросит: «Зачем ты увез меня из Парижа, папа?»

Ника, дочь, особая статья всей его жизни. Единственная, обожаемая. Ни сном, ни духом ей не положено было знать об истинных чувствах отца. Сергей Николаевич всегда был сдержан в их проявлениях. Наталья Александровна даже опасалась (совершенно напрасно), что он недостаточно любит своего ребенка.

Сергей Николаевич потушил окурок о корень сосны, растер остаток табака в порох, вздохнул, поднялся и взвалил на плечо елку.

Он долго шел по лощинке, а когда выбрался, сразу увидел далеко внизу их одинокий старый дом. Сверху он казался маленьким, не больше игрушечного кубика, сказочным пристанищем гномов. Из трубы курился дымок, там топилась печь, и было тепло.