В случае если мне не удастся разгадать ее, я вернусь в Беренгельд, и, если Марианина еще верна клятве, данной ею в горах, я вручу ей свою девственную душу и постараюсь вознаградить за ее любовь».

Завершив чтение рукописи, чиновники почувствовали, как их охватывает непонятный ужас; им показалось, что в комнату входит загадочный старец, и они со страхом смотрели друг на друга. Когда волнение улеглось, префект призвал всех сохранить прочитанное в строжайшей тайне.

С рукописи сняли копию и вместе с оригиналом отослали ее генералу Беренгельду, дополнив ее изложением событий, произошедших в Туре, дабы генерал передал эти документы министру полиции.

Мы же последуем за генералом в Париж.

Ознакомившись с воспоминаниями генерала Туллиуса Беренгельда, повествующими об основных событиях его жизни, нетрудно догадаться, какого рода мысли обуревали его, когда он сидел на вершине холма Граммона.

Единственным утешением генерала оставалась вера в истинную любовь, и лишь надежда отыскать Марианину примиряла с жизнью его во всем разуверившуюся душу.

Однако встреча со старцем и последовавший за ней печальный спектакль, подмостками которого стал город Тур, окончательно убедили его в существовании необычного предка; уверившись, что, вопреки всему, предок его является человеком, и никем иным, мысли генерала приняли иное направление, и думы о Марианине мгновенно отошли на второй план. Все свои душевные силы Туллиус решил сосредоточить на раскрытии тайны необычайного могущества и — главным образом — секрета долгой жизни странного человеческого существа, коим являлся его предок.

Пока карета катила к Парижу, размышления генерала обрели иную, менее мрачную окраску: он наконец заметил бескрайнее поле, способное поглотить и обратить на пользу пыл его мятущейся души.

Эта плодородная нива именовалась естественными науками; ее беспредельный простор всегда оставлял человеческому уму надежду на открытие, несмотря на то что многим уже удалось приподнять уголок вуали, скрывавшей загадочное лицо природы. В самом деле, существование Столетнего Старца генерал мог объяснить себе только наличием некой таинственной науки, отрицающей понятие невозможного.

Однако последнее событие, свидетелем которого ему довелось стать, ужаснуло его, и любое напоминание о нем порождало в его мозгу вихрь леденящих кровь мыслей. Вспоминая рассказы матери и сопоставляя различные поступки старика, он убеждался, что предок его, помимо владения секретом долгожительства, обладал еще множеством необычных способностей.

Уверенность в физическом бессмертии постоянно поддерживает надежду на все новые и новые способы обретения безраздельного господства над этим миром. Обычно подобные размышления доводят людей до умопомешательства; жертвой последнего стал отец Беренгельда. Давно известно, что душа наша всегда получает серьезное потрясение от подобного знания, ибо нет такого человека, кто, совершив некое открытие, пусть даже совсем незначительное, остался бы совершенно бесстрастным к достигнутому результату.

Пребывая во власти новой всепоглощающей идеи, разгоревшейся в нем с силой подлинной страсти и сулившей стать единственной целью его существования, Беренгельд прибыл в Ментенон; всю дорогу он предавался глубоким размышлениям, характер которых мы попытались вам описать.

Пока перепрягали лошадей, генерал вышел из кареты и отправился прогуляться. Из конюшни доносились оживленные голоса; услыхав их, генерал, проходивший мимо, остановился и заинтересованно прислушался.

Разговаривали двое: старый ямщик, только что вернувшийся на подставу, и ямщик молодой, готовивший лошадей, чтобы везти генерала дальше.

— Говорю тебе, что это был он!..

— Да нет, быть того не может.

— Я узнал его, он совсем не изменился, ни один волос, белый, словно мундштук новой трубки, не шевелился на его голове. Вот только взгляд показался мне еще более пронзительным, чем прежде, и пусть сломается мой новый кнут, пусть я увязну в канаве, если глаза его не блестели, словно начищенные пуговицы на новой ливрее, когда на них падает солнце. Да, этот великан много чего знает.

— Уж очень он дряхл.

— Конечно, дряхл, — согласился старый ямщик, — но сам он, пожалуй, этого не замечает. Когда я вез его еще в тысяча семьсот шестидесятом году, ему уже было более ста лет, если только, конечно, он не родился таким, какой есть: с бровями, похожими на высохший мох, с этим лбом, словно выточенным из камня, и с кожей, жесткой, как кожа моего седла.

— Я бы целого экю не пожалел, чтобы хоть разок провезти его, — вставил молодой ямщик, — или на худой конец готов отдать шесть франков, чтобы только поглядеть на него.