По причине болезни, определенной военными врачами как смертельная, Беренгельд и большая часть его дивизиона остались в этой местности. Удрученные воины горевали, услышав приговор врачей, с быстротой молнии разнесшийся по всему войску; солдаты оплакивали отца, офицеры доброго друга.

Еще до начала болезни генерал проявил интерес к некой юной испанке; опасно заболев, он по-прежнему продолжал расспрашивать о ней. Эта девушка жила в доме по соседству с особняком, где разместился генерал.

С пылом, присущим дочерям этой опаленной солнцем страны, Инес полюбила одного французского офицера. Брат Инес, впадавший в неистовство от одной лишь мысли о том, что по его родной земле ступает вражеская нога, поклялся уничтожать каждого француза, которого он встретит, будь тот с оружием в руках или безоружный, молод или стар, друг или враг. Дон Грегорио убил возлюбленного своей сестры в ту минуту, когда тот выходил из ее дома. Инес услышала последний крик любимого, у нее на руках он и испустил последний вздох.

И вот девушка, являвшая собой настоящий портрет Гебы, сошла с ума; ее безумие могло разжалобить самые черствые сердца. Целыми днями она безмолвно сидела на том самом месте, где был убит ее дорогой Фредерик, уставившись на беломраморные плиты с пламеневшим на них кровавым пятном и не давая никому смывать это страшное свидетельство смерти. В одиннадцать часов вечера она слабо вскрикивала и принималась умолять невидимого собеседника: «Грегорио, пощади, не убивай его!..» Затем она плакала и снова умолкала. На окно ее пришедшего в запустение дома ей ставили еду, но она принималась за нее только тогда, когда муки голода становились нестерпимыми.

Она всегда сидела на одном и том же месте, в одной и той же позе, волосы ее разметались по плечам, она не давала снять с себя запятнанное кровью платье; недвижная, в окровавленном платье, она напоминала изваянную из камня статую отчаяния. Всем, кто останавливался возле нее, пытаясь с ней заговорить, она улыбалась, но улыбка эта, одинаковая для всех, хранила печать отчуждения и надрывала душу даже самым бесчувственным людям.

В любое время суток ее можно было видеть на привычном месте, а если она иногда и покидала его, то лишь затем, чтобы подойти к двери, в которую она обычно впускала Фредерика; там она прислушивалась, изо всех сил вытягивая свою хорошенькую шейку, ее чуткое ушко улавливало одной ей слышный шум, навсегда запечатлевшийся в ее памяти, и взор ее, блуждающий по саду, жаждал разглядеть желанную фигуру. Внезапно несчастная девушка вскрикивала: «Дверь хлопнула, вот он!..» — бросалась навстречу существу, появлявшемуся на тропинке в результате ее бурного расстроенного воображения и сжимала его в своих объятиях: она обнимала призрак Фредерика и бережно и ласково, как пристало нежной возлюбленной, провожала его в свою комнату. Но обман быстро рассеивался, и она, испустив страшный вопль, с искаженным лицом и со взором, исполненным ужаса, вся дрожа, возвращалась на свое место.

Днем можно было увидеть, как она жадно вглядывается в даль, высматривая милого друга; в такие минуты ее помертвевшие глаза вновь выразительно блестели, в них вспыхивала искра жизни, и не было ничего более удивительного, чем это мгновенное пробуждение от сна, похожего на смерть. Взгляд ее, обычно смутный и неопределенный, через тончайшие нюансы чувств нежных и возвышенных, коими обычно окрашены наши воспоминания о любви, начинал блистать всем своим радостным великолепием. Затем мало-помалу счастливые искорки угасали, и он вновь становился тусклым, подергиваясь покровом смерти ее разума.

Однажды вечером генерал, уже приготовившийся покинуть этот мир под усиливающимся натиском болезни, вновь попросил рассказать ему о юной мученице любви. Один из офицеров ответил, что сегодня ночью в доме Инес случилось нечто необыкновенное и бедная девушка с самого утра твердит: «Какие глаза!.. Что за ослепительный, адский блеск! Это сам дьявол!.. Но мне все равно, если он может помочь мне вновь увидеть моего Фредерика, я согласна стать его служанкой».

Офицер также сообщил, что несчастная облачилась в самое роскошное свое платье, убрала волосы, надела драгоценности и теперь сидит у окна и беспрестанно выглядывает на улицу; глаза ее лихорадочно блестят, и она то и дело восклицает:

— Ах, да где же он?.. Где же он?..

Черные тучи заволокли сверкающее звездами ночное небо Испании, равнина, где раскинулся Алькани, окрасилась в мрачные тона, удушливая жара тяжелым плащом окутала землю. В комнате генерала открыли окна. Офицер, коротко сообщив о новом приступе безумия Инес, удалился, пожав на прощанье пылающую руку генерала.

На самом же деле он заметил, как во время его недолгой речи черты лица Беренгельда резко обострились; почувствовав, что смерть уже стоит возле кровати генерала, и не имея мужества перенести предстоящий печальный спектакль, полковник поспешил удалиться из сумрачной обители, наполненной гибельными миазмами. Подле генерала остались дежурить два хирурга, в чьих глазах читались лишь тревога и отчаяние.

Полковник сообщил роковые известия солдатам, с тревогой ожидавшим во дворе особняка. Двор постепенно наполнился народом, у всех были скорбные лица, многие плакали. Всюду были слышны вздохи, исполненные горечи и сострадания. Когда же один из хирургов подошел к окну, взоры с надеждой обратились к нему.

Генерал пребывал в сознании, душа его по-прежнему принадлежала миру живых; обрывки мыслей и воспоминаний вихрем проносились в его пылающем мозгу.

Внезапно толпа расступилась, давая дорогу странному человеку необычайно высокого роста; он шел размеренным шагом, прикрывая капюшоном плаща свою огромную голову. Войдя в особняк, он направился прямо в комнату умирающего генерала.