Есть дисциплина палочная, построенная на страхе перед репрессиями, дисциплина вне созна­ния. Мы через такую уже прошли. Можно пред­ставить себе, однако, дисциплину, сопряженную с высочайшей правовой и политической культурой. На нее ориентировался Ленин. Но такая дисцип­лина равных и свободных граждан немыслима без демократизации. Демократизация в свою очередь недостижима без гласности.

Конечно, дисциплина ленинского типа предпо­лагает самый высокий уровень политического руко­водства государством и обществом, повышения во всех звеньях качества кадров. Требует нового мыш­ления не как пожелания, а жесткого требования ко всем и в первую голову к коммунистам.

Простите за длинноты. Слишком трудная и мно­гоплановая проблема.

В. Фалин

Докладная записка Г.В. Писаревского и В.М. Фалина.

Май 1988 года

В СССР 43 миллиона нищих людей. И пример но 40 миллионов ненужных рабочих мест. Причем немало таких мест — мечта многих юношей и де­вушек, что отвратительно. Добывать хлеб в поте лица своего — Христов завет — не про нас. Про нас — получать хлеб.

Не имея возможности честно заработать, чело­век тем не менее имеет потенциальную возмож­ность получить. Получить квартиру, образование, зарплату, загородный участок, место в поликлини­ке и тому подобное. Это — наша беда.

Серьезный массив социальной паразитации об­щества — следствие многих причин, прежде всего экономических и исторических. Здесь важно вы­лепить аксиомы, которые таятся в исторической генетике и в генетике экономической. Но может быть, не совсем точно — в генетике. Тогда вспом­ним Канта — в априорности экономической и ис­торической.

Конечно, дело литературы, философии, полит­экономии через мысли и образы показать, как об­стоятельства, удивительно устойчивые от Ивана Грозного до наших дней, отразились на внутрен­нем мире человека, на его привычках.

Трагедия России состоит в том, что ею тыся­чу лет, со времени принятия Христианства правят люди, а не законы. А люди попирают, искажают законы. Одно дело, когда фактически не было за­конов — при том же Владимире — Красном Сол­нышке или Иване Калите. Им это простительно. Но другое дело, когда люди уже создали законы, но игнорировали их. Они творили жизнь по сво­им прихотям и капризам. Мы только еще отходим от векового догмата, что насилие — мать всего: и государственности, и порядка, и экономики, и культуры.

Римское право, к сожалению, обошло Россию стороной. И русский человек никогда не был соб­ственником в полном смысле этого слова. Он все­гда был слугой государства, слугой государя, да, впрочем, он так и назывался. А если продвигал­ся, то на царевой службе, блага получал от царя.

Это отчуждение от собственности, по существу, осталось и до сих пор. Что бы ни говорилось, что бы ни писалось, что бы ни фантазировал ось, что бы ни диссертировалось — человек без собствен­ности есть раб с поправкой на время или просто раб, или крепостной раб, или крепостной колхоз­ник, или крепостной советский рабочий. А в ма­гаданских и воркутинских лагерях дело доходило до прямого рабства. И все эти «спецгородки», «до­роги в будущее», например, малый БАМ или по­лотно Котлас—Воркута, строились на трупах, как строились в свое время древнеегипетские пира МИДЫ.

И то, что русский человек практически никогда не имел собственности, явилось неиссякаемым родником социальной инертности. Сталин точно сказал, что советский человек — винтик государ ственной машины. И только иногда, от случая к случаю, государство смазывает этот винтик спе­циальным маслом, чтобы не заржавел, не зачах. А винтик сидит и ждет, когда его облагодетель­ствуют, когда государство смажет его своей соци­альной благодетелью.

Богатство — и материальное, и духовное — со­здается трудом и талантом, и только трудом и та­лантом. Какая сила заставляет трудиться человека? Это коренной вопрос человеческого бытия.

Буржуазия потому и добилась великих достиже­ний, что на этот вопрос ответила просто — личный, частный интерес.

Но тогда что же это за общество, задумывались революционеры, где каменщик мечтает о том, Что­бы случилось землетрясение, поломались дома и он строил новые, судостроитель — о том, чтобы суда тонули и открывали новые заказы, гробовщики — об эпидемиях.

Что же это за общество? Да, действительно, не из лучших. Значит, личный, частный интерес за­ставляет человека не только трудиться, но и порож­дает эгоизм со всеми его отвратительными послед­ствиями. Где же тогда альтернатива? Она возникла из предположения, что только внеэкономическое принуждение избавит от разрушительного эгоизма и приведет к искомому экономическому эффекту. Насильственное принуждение к труду, как это ни печально, стало альфой и омегой всех социальных утопий, начиная от Томаса Мора и Кампанеллы и до самых последних вариантов мирового утопизма.

Утопии утопиями, а вот выплеснулись они в ре­альности. И надо сказать, что в этом деле особо деструктивную роль сыграл XIX век, когда утопии пытались насильственно совмещать с уже откры­тыми экономическими законами.

К чему это привело? А привело к тому, о чем еще знали древние — благими намерениями дорога в ад вымощена. В «Анти-Дюринге», например, старые утопии были просто влиты в новые мехи капита­лизма. Практически поставлен знак равенства меж­ду архитектором и тачечником: дескать, они бу­дут взаимно дополнять друг друга, они взаимозаме­няемы. Ну, как у нас. Профессоров — на овощные базы. Большой театр — на картошку. Это естествен­но: с винтиками можно делать все, что угодно.