– Ну, если без громких слов, то вот тебе мой родительский завет. Хочешь простой жизни – не легкой, а простой, – будь женщиной. Хочешь делать дело – будь мужчиной. Но всегда оставайся человеком. – Он хлопает Бенду по плечу и возвращается к креслу, но перед тем как сесть, оборачивается: – Ладно я, а мать-то не жаль? Ведь если что со мной случится, одна она останется.

– Я вернусь! – кричит Бенда.

Булочник, покачав головой, с кряхтением садится, затягивается, пускает дымок. На лестнице показывается озабоченная мать:

– Что-то случилось?..

Город только просыпается, а в лавке булочника, на улице, что ведет к площади у тюрьмы, уже открыты ставни, в окне выставлены румяные булки, пышные круглые крендели с обсыпкой, точеные упругие караваи, от золотистых из пшеничной муки до кофейных с черной коркой из плохой ржаной, хлеб для крестьян и нищих, по грошу за полкаравая. Пироги булочник пек только на заказ, для трактиров и нерадивых кухарок, поэтому когда матушка сует Бенде в котомку целый пирог, Бенда очень удивляется.

– С капустой и мясом, твой любимый, – всхлипнув, рассказывает матушка. Над ее гладким лицом с паутинкой морщин у глаз и рта, вокруг лба обернута толстая светлая коса, кое-где подернутая седым волосом. – Батюшка для тебя сделал. Он еще не спит, у камина с трубкой сидит, все смотрит и смотрит на огонь...

– Я знаю, – говорит Бенда. – Мы вчера уже попрощались.

– Может, зайдешь напоследок? Старик будет рад, так рад...

– Я знаю, – упрямо повторяет Бенда. Зайти к отцу очень хочется, но... они попрощались еще вчера, понимая, что сегодня выйдет только суета. На дорогу хватит и матушкиных слез.

Жена булочника обнимает Бенду припадает лбом к плечу:

– Ты уж возвращайся, детка! А если случится оказия, так шли весточку, письмо пиши! Батюшка мне все прочитает... – Она снова всхлипывает.

Бенда неловко обнимает мать. Солнце встало, и пора идти, иначе захочется и еще один день посидеть дома, чтобы уж наверно наговориться с родителями, потому что свидятся ли еще и когда – совершенно неизвестно. А идти в неизвестность и надо, и боязно. С одной котомкой за плечами... Но уж лучше так, чем всю жизнь просидеть в пекарне, не зная, кто ты и что ты, в то время как неведомая сила распирает тебя, заставляет иногда светиться глаза, пугая людей, собак и кошек. Вот если б мышей и крыс – был бы толк, а так только огорчения матушке с батюшкой да томление в груди.

– Я сыру головку положила, яблок дюжину, они хоть вялые немного, из остатков зимних, да сладкие. – Матушка выпрямилась, но никак не могла отпустить чадо, держала за руку и говорила, не останавливаясь, будто надеясь заговорить до вечера, когда и уходить уже бессмысленно и можно будет оставить чадо на ночь, а там, глядишь, передумает...

– Благодарю. – Бенда хорошо ощущает материнскую заботу: котомка порядочно оттягивает плечо.

– И вот, на всякий случай, – матушка сует Бенде маленький мешочек, весело звякнувший.

Не медь! Серебро, точно! Бенда трепетно принимает монеты. В свои семнадцать Бенде еще не приходилось держать в руках столько собственныхденег.

– Так, может, все-таки поешь? Хоть компотику попей! Или кофе сделаю, хочешь? – Мать смотрит умоляюще.

– Потом поем, матушка, потом. – Бенда знает, что если остаться завтракать, то на уходе можно ставить крест. Так уже было несколько раз. Пора наконец сделать это. Просто перешагнуть порог и уйти, не оглядываясь.

Но как же это сложно!

Бенда крепко обнимает мать, целует ее в лоб, в щеки, целует ей руку отчего она рдеет и снова плачет.

– Я вернусь, матушка, – говорит Бенда. Обводит взглядом лавку. Стойка с раскрытой книгой, деревянная тарелка для денег рядом, полки с корзинами, где лежит горками свежевыпеченный хлеб, теплый, от него по всему помещению идет головокружительный упоительный дух. Бенда поворачивается лицом к дверям. Доски потемнели от времени, подогнаны друг к другу плотно, так что и стыков почти не видно, к верхней петле бежит снизу едва заметная трещина, а петли тяжелые, и засов, что сейчас стоит в углу, толстый, крепкий. Бенда берется за ручку. Витая, кованая кузеном, подмастерьем кузнеца. Бенда открывает дверь. Сзади мать заливается слезами, но чадо, не оглянувшись, перешагивает порог, закрывает дверь и идет по мостовой.

Все кругом знакомо, каждый камень на улице, где Бенда играет с детства, каждый дом, каждая ставня этих домов – и в то же время все стало чужим. Бенда как будто впервые смотрит на окружающее. Сама улица, убегающая к площади, выглядит иначе, это уже другая улица, на которой Бенда не знает ничего. Чем знакомая улица отличается от незнакомой? Знакомая прозрачна, ты идешь и не замечаешь ее, а видишь сразу все окрестные проулки, повороты; видишь дома вдоль нее изнутри, даже если закрыты ставни; видишь живущих здесь людей, даже если улица пуста. Чужая улица – как запертая дверь или закрытая ставня, это две стены и проход между ними; незнакомая запирает тебя в себе, и ты остаешься с ней наедине, как будто ничего другого и не существует, нет других улиц, поворотов, только стены домов да небо над ними, свернуть некуда и уйти с незнакомой можно, только пройдя ее всю насквозь или воспарив...