«Вот в это верю, — по-прежнему тяжело дыша, захрипел Огоньков, — из всего устроили карнавал, шоу. Всё — на выставку! Всё — на продажу! Всё — только повод для ерничанья, издевательства, насмешки. Страна гибнет! Народ вымирает! Уже все разрушено, загажено, продано. А мы веселимся! Казино устраиваем! Тотализаторы! Уже в самой Думе! Митя! Ты ж историк Русский интеллигент! Тебя не страшно?»

Дмитрий Михайлович слушал монолог Огонькова, глядя в окно, — по давней привычке, чтобы собраться с мыслями. Щадя их дружбу, которую он тем более ценил, что она была случайной, неожиданной и нелогичной, Дымов все эти месяцы, с тех пор как была создана комиссия по импичменту, совершенно сознательно не говорил с Огоньковым на эту тему. Не хотел ссориться. А ничего, кроме ненужной и глупой ссоры, из этого разговора бы не вышло. Слишком разным было их отношение и к Ельцину, и к его деятельности, и, соответственно, к импичменту.

Дымов, который полагал, что из всех выдвинутых против президента обвинений только одно — по Чечне — имело основания, с самого начала считал затею с импичментом дурью и пустым делом, которое нужно коммунистам да и всей Думе только для внешней рекламы. Довести процедуру до конца в том виде, в каком она описана в Конституции, не удастся. Заставить Ельцина добровольно уйти, подвесив над ним угрозу отстранения, даже если Дума и вынесет свой обвинительный вердикт, невозможно. Любое давление только повышает сопротивляемость Бориса Николаевича, укрепляет его волю, волю к власти. Это Дымов считал основным, корневым качеством Ельцина. Огоньков, напротив, верил, что импичмент — серьезная политическая акция, которая увеличит ряды сторонников КПРФ и откроет коммунистам дорогу к власти. Законной власти, разумеется, в результате победы на президентских выборах. Кроме того, он был убежден, что «преступления Ельцина не должны оставаться безнаказанными».

После вспышки Никиты Петровича, невольно спровоцированной Петей (а возможно, не столько им, сколько всей гнетущей, выжидательной атмосферой в Думе последнего месяца [389] , особенно последних дней, с отставкой Примакова, внесением кандидатуры нового премьера, скучными трехдневными слушаниями по импичменту), Дымов не мог больше отмалчиваться. Повернувшись лицом к Огонькову, он заговорил: «Ты знаешь, я всегда был против этой процедуры. Считал и считаю, что Ельцин должен спокойно доработать до конца срока и так же спокойно уйти, дав возможность по-честному прийти другому. Но если бы я считал иначе, если бы я был сторонником импичмента, тогда происходящее в Думе бесило бы меня куда больше, чем, быть может, не слишком умная журналистская забава. Потому что для меня очевидно: твои однопартийны сделали все, чтобы Дума никогда не проголосовала ни одного пункта обвинения против декларативно ненавидимого ими Ельцина. Потому что именно они настояли на сохранении всех пяти пунктов обвинения, большая часть которых абсолютно абсурдна, а главное, недоказуема ни в одном суде земного шара. Сделано это с единственной целью — распылить голоса, не дать возможность сконцентрировать мнения всех недовольных в одном, самом проходном пункте. Делается ли это осознанно или по искреннему непониманию, не знаю. Но несомненно, что такая позиция приведет к провалу вашего заведомо бессмысленного мероприятия».

То, что случилось дальше, Дымов не мог даже представить. Дослушав друга, Огоньков вдруг закрыл лицо руками и зарыдал. Только плечи его вздрагивали, а из горла периодически вырывались страшные всхлипы.

Дмитрий Михайлович тихонько вышел из кабинета, притворив за собой дверь. И некоторое время стоял, прислушиваясь к шорохам внутри. Услышав звук шагов и наливаемой в стакан воды, Дымов пошел к лифтам. Таким опустошенным он не чувствовал себя с октября 93-го.

Сергей И. сбросил пиджак, закурил и включил телевизор. Все неплохо в этом Лондоне, и отель этот Chelsea, хоть и четыре звездочки, но в самом центре. И сервис вполне сносный, но этот английский — буквально всюду' — просто достал. И в отеле, в отличие от Турции или Кипра с Испанией, русских каналов почему-то нет. Объясниться на рецепции еще как-то получается. На выставке есть переводчики. Но понять скороговорку местных дикторов он совершенно не в состоянии. А от взлетов и падений хваленой английской интонации у него начинает болеть голова еще быстрее, чем от хваленого английского эля.

О, стоп! Что это? Москва! Дума? Что случилось? Импичмент?! Услышав знакомое слово — спасибо Монике Левински — Сергей впился в экран. Понять что-либо из телевизионной картинки — какой-то мужик, наверное, депутат, но не из известных [390] , что-то зачитывает, стоя на трибуне, — было невозможно. Из закадровой трескотни — тем более. Наконец в телевизоре появилось знакомое лицо, парень из президентской администрации — забыл его фамилию, что-то смешное и птичье, — сказал четко и внятно и, главное, по-русски: «Импичмент провалился [391] , и те, кто…» Но что — те и кто они, Сергею узнать не удалось: последующие слова чиновника забили переводом. Но этот толстенький парень с русой бородой и довольным лицом — теперь премию, наверное, получит или повышение — сказал главное. Импичмент провалился! И это важно. А то перед иностранными коллегами стыдно. Сегодня его американец какой-то пытал про импичмент и Ельцина. И, считая, наверное, что переводчица излагает его мысли не слишком точно, для пущей наглядности повторял: «Элсын, Элсын», звонко щелкая пальцем по горлу.

Теперь мы вам покажем: «Ельцин, Ельцин». Это наш президент. И мы, в отличие от вас, его слабости на весь мир обсуждать не будем. Порезвились немного коммуняки в Думе, выпустили пар, и довольно.

Это у американцев — голубое платье, ложные клятвы [392] . У нас, как у англичан, президент — вне обвинений [393] .

С таким патриотическим настроем Сергей направился на ужин.

Двое немолодых мужчин — Дмитрий Михайлович Дымов и Никита Петрович Огоньков — смотрели по телевизору трансляцию заседания Государственной думы и ругались между собой.

На трибуне стоял председатель комитета по конституционному законодательству, коммунист Анатолий Лукьянов. «Обсуждая этот вопрос, мы, конечно, хорошо понимали, что он по своему существу является политическим и не может не вызвать определенной дискуссии, полемики в обществе, поэтому мы сосредоточились прежде всего на правовой стороне этой проблемы», — начал свое выступление бывший председатель ВС СССР. «Нет, но ты только послушай, Никита, вопрос вызывает полемику в обществе, и поэтому они не будут его толком обсуждать [394] , — сокрушался Дымов. — Нет, ну так же нельзя». — «Неправильно мыслишь, Дмитрий Михайлович, время вседозволенности и анархии закончилось», — отвечал Огоньков. Впрочем, и ему было невесело.

Новую государственную символику Российской Федерации принимали буднично, как самый обычный, посвященный самой прозаической проблеме, закон. Пусть и конституционный [395] . Управиться должны были за один день — 8 декабря.

И Огоньков, и Дымов были не очень довольны тем, каким образом решился этот вопрос. При всей разнице политических взглядов оба были убеждены в том, что дело это прежде всего политическое и обсуждать нужно не юридические тонкости, а политические позиции. Однако депутаты говорили о какой-то ерунде.