Вышли на луг, здесь трактор таскал косилки, они срезали траву. Трактор остановился, косари спрыгнули с сидений, побежали, повалились на землю. Раздался отчаянный визг. Один из косарей поднял за уши серенького зайчишку. Малыш, убегая от зубьев косилки, запутался в траве.

Косари посмотрели на него, посмеялись и подарили Дашеньке. Папа держал его за брюшко и за уши, а он вырывался и верещал во все горло.

— Какой он славный! — кричала Дашенька. — Отпустим, папа. Он еще маленький.

И они отпустили его в березняке.

Много чудес они высмотрели в этот день. Видели, как скворец бегал по широкой плоской спине барана, теребил на ней клювом заскорузлые шерстяные кочки.

Дашенька заметила, как на поляне лягушка лакомилась клубникой: поднималась на задних лапах, выкусывала бочок у ягоды.

— Ты подумай! — удивился отец.

Они открыли, что на землянике роса алая, а на голубике — голубая.

Потом набрели на большое поле, заросшее подсолнухами. Когда вышли из подсолнухов, на них набежал теплый дождь…

Потянулся косматый лес.

Смеркалось, когда наткнулись на новый сруб среди величавых кедров. На нем уже была крыша. Темнели проемы для окон и двери.

— Наверное, для лесника строят, — сказал Вьюков.

Заглянули внутрь сруба, увидели землю и укрепленные балки для пола. Вдоль стен тянулись мостки, на них стоял таз с мохом. Им конопатили щели между бревнами. На земле валялись золотистые щепки, пахнущие смолой. Эти занозистые щепки оказались тяжелыми, липкими: в них, наверное, было больше смолы, чем древесины, она исчертила их янтарными полосками.

— Вот здесь и заночуем, — весело сказал Вьюков.

Щепки черно дымили и пылали, как факелы, обливаясь растопленной смолой. Костер освещал нижние ветви кедра. На них виднелись большие шишки. Вьюков швырнул сучок, и одна хлопнулась в траву.

Коричнево-сизоватая шишка, грузная, точно гирька, вся была обмазана смолой. После нее ладошка Дашеньки потемнела, пальцы склеились, от них запахло таежным.

— Еще зеленая. — Дашенька вздохнула. Зарево плясало на ближних стволах, на срубе с черными провалами вместо окон и двери.

— Построят, вставят рамы, стекла, повалит из трубы дымок, и заживут люди, — сказал Вьюков. И задумался. О чем? О себе? О Дашеньке? Об открывшейся ему жизни? Жизнь! Да он ее и не касался. Он годы не вылезал из-за кулис!

Лес окостенел. Ни звука. Теплынь, как на печке. Дашенька сидела в сказке. Сруб для нее уже был избушкой на курьих ножках, лес — жилищем лешего.

— Пойдем, пойдем, — прошептала Дашенька и потянула отца за руку. И столько таинственного было в ее голосе, что Вьюков тоже шел, замирая от шороха, от хруста сучка.

Они скользили все дальше и дальше между кедрами.

— Я еще мальчишкой был — шептал он, — и однажды меня с дружком застала в лесу такая же ночь. Нам будто глаза завязали. Налево пойдем — стена кустов, направо — путаница ветвей, прямо двинемся — стволы как частокол. Падали несколько раз, исцарапались, колени ободрали. Пришлось нам сесть и ждать рассвета. А осень была, дул ледяной ветер. Спичек у нас не было. Думали, окоченеем. А потом, чуть посветлело, видим: Петушки рядом.

Дашенька тихонько засмеялась. А Вьюкову так стало славно, что он удивился: «Я чувствую себя счастливым! С чего бы это?» Еловая лапа, как щетка, прошлась по его лицу. Ударился плечом о ствол, запнулся о пенек.

Дашенька шлепнулась на какой-то сушняк. Он звонко затрещал. Потом залезли в такую чашу, что запутались в невидимых ветвях. Дашенька повалилась и повисла на них, как в гамаке. Зашуршал какой-то зверек.

— Папа! Ты где? — в радостном ужасе прошептала Дашенька.

— Здесь, — как леший, прохрипел Вьюков.

— Ой, да ну тебя, страшно!

Они взялись за руки и, оберегая глаза, на ощупь выбрались из кустарника, побежали. И обоим казалось, что кто-то беззвучно мчится за ними, сопит сзади, вот-вот схватит.

Выскочили на поляну, к срубу в огненных пятнах.

И правда, как избушка на курьих ножках, — громко проговорил Вьюков.

— Вот здорово! — Дашенька шумно дышала от бега и от пережитого страха. — А дед-скороход сейчас где-то идет и идет в свой Владивосток.

— Он сейчас где-нибудь храпит, — откликнулся Вьюков, и ему вдруг захотелось тоже идти и идти. Пусть бы не кончалась дорога в Петушки.

— А в лесу, в темноте, кто-то шевелится, дышит, — проговорила Дашенька.