Кругом пни, лесины, и Лоскутов напряженно смотрел то в окошко вперед, то в окошко назад.

Арсалан прыгнул на ползущие хлысты, ловко, точно бурундук, пробежал по ним, сел, свесив ноги, и оскалил сахарные зубы. Семен улыбнулся ему, а Лоскутов погрозил кулаком.

Трактор вползал одной гусеницей на лесины, кренился, Лоскутова и Семена швыряло, оглушали треск и завыванье мотора.

— Чурки сырые, — выругался Лоскутов, — трактор плохо тянет!

Из бункера валил желтоватый, густой дым, вкатывался в кабину, ел глаза. Ветви стегали по лицу.

— Что, тошно? — прокричал Лоскутов. — Это тебе не с пилкой возиться в лесу на чистом воздухе. Тут к концу работы форменным образом шатаешься, в голове гудит — угораешь!

Лоскутов отцепил хлысты и лихо развернулся.

С оглушенного Семена катился пот. Даже металлический стул сделался горячим. Семен выпрыгнул и пошел к Клаше.

Женщины затюкали топорами, и только одна Клаша возилась у балагана.

— Клавдия, чего ты канителишься? Бери топор! — сипло крикнула приемщица.

— Знаешь что, катись-ка ты… — Клаша раздула ноздри, презрительно прищурила черные глаза. — Много вас, указчиков, до Москвы не переставишь! На каждого араба два прораба!

Семен, увидев ее раздутые ноздри, вспомнил, как однажды Клаша на улице била за что-то молоденькую официантку. Семен тогда остановился пораженный. А Клаша, последний раз ударив бледную девушку прямо в лицо, подбежала к нему, попросила, задыхаясь:

— Уведи меня — убью я ее!

Семен увел Клашу в березовый лесок. Она вся дрожала, пальцы то сжимались в кулаки, то разжимались.

— За что ты ее?

— Так… Любя!

Клаша расплакалась.

С той поры он стал встречаться с ней. Месяц вместе ходили в клуб. Месяц он собирал для Клаши ягоды, приносил грибы. Наконец написал в записке прыгающими буквами: «Давай поженимся».

Клаша, встретив его, засмеялась:

— Что же ты запиской-то, а не на словах? Трусишь? — Она задумалась, а потом хмуро добавила: — Смотри, я ведь сердитой буду женой. Командовать буду. Не раздумал?

— Что ты! — Семен стоял красный, счастливый, растерянный.

— Работать я не стану. Тебе придется кормить меня.

— Да моего заработка хватит на двоих! — радостно убеждал Семен.

Клаша строго и удивленно посмотрела на него.

— Я люблю боевых ребят, а ты… из тебя хоть веревки вей, — вздохнула она.

Семен уныло ковырял мозоль на руке.

— Ладно. Я пошутила. Я не сердитая. И командовать не умею. И работать буду — не люблю зависеть. Скучно мне. Увези меня отсюда, ради бога! — с тоской воскликнула она.

Семен встревожился — что с ней? А она прижалась к нему, шептала:

— Увези скорее! На Камчатку! На Сахалин!

Все это вспоминал Семен, подходя сейчас к Клаше.

Она не оглянулась на него — заправляла черные волосы, рвущиеся из-под платка.

— Работаешь? — Семен стегал по сапогу сосновой веткой.

— Нет, пляшу… — и Клаша, не повернув головы, скосила на него смеющиеся глаза.

Она разгребла горячую золу и угли. Из-под них выглянула сизая бутылка, в которой уже закипела вода.

— Хлебнешь таежного чайку?

— Чай пить — не дрова рубить, — улыбнулся Семен.

Надев брезентовую рукавицу, Клаша схватила бутылку, но та внезапно лопнула, развалилась на две части, и кипяток зашипел в углях.

— А, сатана! Чтоб тебе сгореть! — Клаша швырнула рукавицу.

— Не ошпарилась? — испуганно присел на корточки Семен.

— Не маленькая. — Широкое загорелое лицо Клаши было сердитым. — Должно быть, рукавица мокрая!

— А я все топор твой слушал, — тихо проговорил Семен, разгребая угли веткой.

Хвоя густо задымила, запахла и вдруг, треща, жарко вспыхнула. Семену показалось, что все это уже когда-то было: так же сидел у костра с Клашей, так же вспыхнула хвойная лапа, так же тюкали топоры и ревел, вставая на дыбы, трактор.

— Сяду курить и слышу: тюк! тюк!

Семену хотелось сказать много радостных, хороших слов о том, что у него делалось в душе.

— Ты, наверное, там лодыря гоняешь — куришь да слушаешь? — свысока усмехнулась довольная Клаша.