Семен, ничего не понимая, глянул на своих ребят. Сашка Ягодко сидел мрачный и подавленный, у Арсалана по-кошачьи горели глаза, он кусал дрожащую губу.

А из-за стола уже поднялась пьяненькая, с пухлыми, как пельмени, ушами мать Клаши и смиренно запричитала:

— Ты уж не обессудь, Семенушко. Прости на лихом слове. Но передумала я выдавать за тебя дочку. Вот Степан Левонтьевич женится на ней. Не по-христиански получилось. Надо было предупредить, да не успели: все это как снег на голову в последний день. Не ропщи, милый! Видно, так богу угодно… — Она перекрестилась на иконы в углу. — А ты уж не горюй, молодой еще, таких Клашек десяток сыщешь. Садись, будь гостем. Прости меня, грешную… — И она отвесила земной поклон.

Все было как в нехорошем сне. Семен до того растерялся, что не знал, о чем и говорить. Он молча смотрел на отвернувшуюся Клашу и видел только красное ухо среди черных кудрей. Очнулся от голоса Лоскутова:

— Ну ты, Семен! Или садись за стол, или уходи — не порть обедню! Гуляли мы с Клашей. Понял? А потом временно разошлись наши дороги. Я провинился. Назло мне и себе хотела уехать с тобой. Но, как говорится, теперь внесена ясность. Вопрос исчерпан. Никто не виноват. Судьба.

Арсалан, бледный до синевы, вдруг бросился на Лоскутова, как рысь, но Ягодко схватил его поперек туловища, унес.

Гармонист в мохнатом свитере угрюмо посмотрел на Клашу с Лоскутовым, торопливо затолкал в футляр гармонь и, не прощаясь, ушел.

Семен опомнился, когда стоял уже за воротами. В темноте, лежа посреди дороги, белела корова: от нее мирно пахло хлевом. Перестав жевать, корова длинно и скорбно вздохнула.

Семен быстро шел полем. Глухо звучали шаги. Тупо толкалась одна и та же мысль: «Как же могли? Что же это такое?» На шее, на висках, на руках вздулись вены. И внезапно к сердцу Семена подкатило, как приступ тошноты, отвращение к людям.

Он зашагал быстрее. Запахло какой-то травой, потом донесся аромат скошенного сена, обдал запах созревшей пшеницы: она темнела стеной вдоль дороги. Все это за день истомилось под жгучим солнцем и теперь пахло особенно крепко.

Вдруг дохнуло озерной сыростью. В нее вклинился домашний запах овчины: во мраке спала отара овец. Потом в лицо повеяло свежестью сосновой хвои, грибов.

От добрых запахов земли Семен пришел в себя. Теперь он думал плохо не только о людях, но и о себе. Что сделал он хорошего? Кому он нужен? Грубый, неотесанный. Да и каким еще станешь в таежных трущобах, когда от тяжелой работы трещат мускулы? Одичал: наденет новую рубаху и стесняется.

Семена как-то мгновенно сразила такая усталость, что он едва передвигал ноги. Войдя в лес, опустился на гнилую колодину. В лесу было глухо, тихо, иногда слышалось хлопанье шишек, точно опять бросала их невидимая Клаша.

Семен на миг не то забылся, не то задремал. Очнулся от шума. Рядом по соснам и березам поползли блики света, Близились два огненных глаза. Останавливать машину не хотелось: противнее всего сейчас была встреча с человеком. Он встал за куст, а когда грузовик поравнялся, собрал силы, догнал, повис сзади и перевалился в кузов.

Семен стоял, расставив широко ноги, держась за верх кабины. Грузовик уносился в глубь тайги. В чаще то обдавали холод и сырость, то вдруг откуда-то накатывалась удивительно теплая волна.

С дороги внезапно брызнули жаворонки, они метались в лучах фар, мягко шлепались о смотровое стекло, гибли под колесами. В прохладе забайкальской ночи жаворонки и суслики грелись на дорожной гальке, пропеченной солнцем.

В свет фар сыпались, как листья в листопад, ночные бабочки.

Дорога виляла в глухом лиственном лесу, спускаясь под гору. Вершины сцепились над дорогой, и она вилась бесконечным тоннелем. На раскинутые, низкие ветви с возов нацеплялось сено, висело космами лешего.

Ветви врывались в стремительный луч, Семен пригибался, они, треща и стегая по спине, проносились над ним.

Фары внезапно озарили пятнистую собаку и охотника с ружьем, со связкой убитых уток на поясе. Иногда мелькал костер — пламя освещало лица, протянутые над огнем руки. Из тьмы на поляне появилась белая лошадь: она дремала, понурив голову.

От всего этого боль начала утихать.

Из отверстия над мотором заклубился пар. Шофер остановил грузовик, выключил свет, и Семена окружила тишина. Только слышалось, как в моторе бурлит вода. Брякая ведром, шофер убежал куда-то во тьму. Семен сел в кузове, притаился. Старая береза опустила густые, мягкие ветви прямо в кузов, на колени, на плечи Семена, обняла весь грузовик. Множество листьев висело недвижно. В душе было тихо, как на земле. Не хотелось думать, хотелось просто смотреть, как земля отдыхала в ласковом мраке, в глухой тишине под копошащимися звездами. Отдыхал и труженик-грузовик, разгоряченно бурля в лесном безмолвии. И как будто отдыхал от всего и сам Семен. Только шофер раздражал. Вот он пришел, влил ведро воды, сел на подножку.

Молчали Семен и шофер, молчали тайга и ночь, молчала береза, прижимаясь ветвью к щеке. Будто все к чему-то прислушивались. И мотор начал затихать: тоже, наверное, хотел послушать то великое, что называется жизнью. Красиво и гулко грянул далекий выстрел. И вдруг тихонько-тихонько возникла песня:

Как будто зазвучала сама тишина, звезды, лес и душа Семена. Песня была такой осторожной, тихой, что сначала Семену померещилось: кто-то запел очень далеко. И только через минуту он понял, что это поет шофер.