В трюма кораблей загрузили специи, несколько рулонов драгоценного шелка из шелковой страны [148] и, конечно, злато-серебро в радующем воображение количестве. Садко, лично контролирующий любую торговую операцию, с удовлетворением отмечал про себя, что заклад с Лукой и Фомой принес ему результат. Причем, настолько ошеломительный, что можно было гордиться собой. «Вот дома и погоржусь», — суеверно думал он, представляя всю сложность обратной дороги.

Возвращение к родным пенатам — это всегда волнительно. Приподнятость настроения, грезы о встрече с близкими, предвкушение своих рассказов за праздничными столами, возможность одарить богатыми подарками родственников и друзей — все это способствует тому, что время течет быстрее, как песок сквозь пальцы. Именно сквозь пальцы и пытался смотреть на свои суда Садко, помня о забавном методе готландских русов. Не очень действенно — не углядели же они злобного козломордого — но в общих чертах картину дает.

Ничего страшного углядеть не удалось, как бы ни заходил лив к кораблям, под какими бы углами не держал растопыренные пальцы. Ничто не шевелилось на мачтах, никто не скакал по реям. Разве что какая-то чернота слабо оконтурила все его суда. Но была он столь призрачной, что, вероятно, можно было ей и пренебречь: так, оптический обман зрения. Для верности он попросил то же самое проделать одного из своих помощников, тот безропотно, не выказывая ни удивления, ни недовольства, обошел все корабли и отрицательно покачал головой: ничего. Что же, можно было отправляться и в обратный путь.

Как бы ни свыклись они уже с морским бытом, качкой, научились предугадывать непогоду и находить от нее укрытия, но не все предсказуемо, когда плывешь на утлом суденышке посреди океана. Когда не видно берегов, мысль о своей незначительности и никчемности терзает организм посильнее, чем морская болезнь. Поэтому Садко своим кормчим советовал править так, чтоб хоть какая-то полоска берега всегда виднелась за бортом, чтоб глаз мог удержаться за нее и получить отдохновение от пляски волн вокруг. Не такая собственная ничтожность ощущается. Но случаются моменты, когда голова занята совсем не бренными мыслями. Тогда в море бьется неистовством шторм, а люди заняты проблемами выживания. Близость берега становится вредной и даже опасной.

Ураган скатился с севера внезапно. Ветер засвистел в такелаже, паруса срочно убрали прочь, народ приспособился к веслам. Волны, доселе лениво и вполне дружелюбно покачивавшие суда, начали яриться, плеваться пеной и лупить корпус со всей своей дури. Кто был занят по корабельному порядку, стиснув зубы, бороли румпель, либо весла, либо плавучий якорь, сброшенный по такому случаю для правильной позиции корабля. Кто посчитал себя свободным — блевали в трюме и молились за свою жизнь.

Садко быстро потерял из виду прочие свои суда, да и не приглядывался, если честно. Он с двумя кормчими состязался с морем за право обладания румпелем, привязались к нему веревками и таскали вправо-влево, стараясь избежать чрезмерных усилий, чтоб не поломать к чертям собачьим. Шторм был, конечно, на загляденье. С таким соревноваться невозможно, такому можно только уступать в надежде, что мощь стихии не в состоянии длиться вечно. До страха ли тут? Пожалуй, что на боязни сосредотачиваться просто не хватает времени. Да и вообще, время летит незаметно: только было светло, а уже — ночь, а вот и снова день. Если подсчитывать — какой, можно заблудиться в счете. Ничего вокруг нет, только вода и водяная пыль, насыщающая воздух. Если вдыхать в себя мельчайшие капельки в количестве один миллион на один вздох, то почему-то наступает состояние опьянения, как от целой бочки пива, или от двух стаканов сы-ма-гона.

Корабль трещит и стонет от каждого удара. В трюм поступает вода, но это — пустяки, даже если по горло будет сидящим в нем людям, все равно не потонет. Если бы волны были «короткими», как в Ладожском озере, либо на Онеге, то существовала бы угроза, что судно, взлетев на одну из них, переломится в киле пополам. Но здесь каждый вал достигал высоты самого корабля, а длиной был в два раза больше. То есть, какое бы ни было суденышко утлое, а не переломится: будет носиться до самого неба вверх, а потом к Тартару вниз. Надо лишь следить за тем, чтоб оно не перевернулось. Вот поэтому мокрые оскаленные, как псы в драке за кость, парни держались мертвой хваткой за баллер руля и линь плавучего якоря. И додержались.

Сначала перестал дудеть в свою дуду ветер, появилась возможность разговаривать между собой. «Что вы делаете сегодня вечером, милейший?» — спросит один кормчий, с разбитым в кровь лбом, у другого. «Отряжу людей занозы из задницы выдирать», — ответит ему тот, в изорванной одежде. «Ах, оставьте», — заметит им обеим Садко, с прорехами в кафтане, пропитанными кровью от сорванных мозолей.

Все уныло молчали, разговаривать, оказывается, было не о чем. Корабль все реже и реже взлетал на горб очередной волны. Потом полеты во сне и наяву прекратились вовсе. Наступил рассвет. Садко первым делом взобрался на мачту и оценил горизонт: не разметала буря его суденышки, все замерли на расстоянии видимости друг от друга. Ну и верно: кормчие везде проверенные, все команды занимались одним делом, вот и не потонули и не потерялись друг от друга. Ничего, жить можно. Теперь следует подыматься на северо-восток, где-то там должен быть берег.

Кое-как поставили паруса, но к своему удивлению обнаружили, что они, слегка потрепыхавшись для приличия, обвисли, сделавшись похожими на гигантские скатерти после стирки. Ветер кончился, полностью израсходовавшись на ураган. Дальше ехать можно было только на веслах, если бы народ не был столь измучен.

Пустили в небо три кодовых дыма: отдыхаем, ребята. Ответ не заставил себя ждать.

Едва Садко опустился прямо на палубу вдоль борта, как из трюма начали выползать, как тараканы на свет, потрепанные и, в основном, зеленого цвета личности. Русы, приказчики, учетчики.

— Отдыхаем, парни, — сказал Садко.

— Нам крышка, — вдруг тонким голосом прокричал один из приказчиков, совсем еще молодой, с безобразным щербатым лицом и настолько прозрачными синими глазами, что они казались белыми. Зрачки его превратились в маленькие точечки и словно кололи, вперившись в лива.

— А ну, успокойся, — не очень громко заметил музыкант, понимая, что у этого парня не выдержали нервы. Или с ума сошел, или приступ паники. Черт, неужели опять Пан? Садко хотел провериться, но плюнул на это дело. Глупости, паранойя. Наполнился страхами этот приказчик в темном трюме, вон — и штаны все изгадил, сейчас на свежем воздухе, да при солнечном свете отойдет. Почему только прочие люди, рангом постарше, не закроют ему пасть?