В конце урока Демиан сказал задумчиво:

— Во всем этом, Синклер, что-то мне не нравится. Прочти историю еще раз, отведай ее: не правда ли, в ней есть что-то безвкусное. Например, эпизод с распятием, это великолепно — три креста, которые рядом стоят на холме. Но вот сентиментальная повестушка о раскаявшемся разбойнике! Сначала он был преступником и совершил Бог знает какие злодеяния, а теперь, прямо-таки тая от умиления, устраивает слезливую церемонию исправления и покаяния. Какой смысл в таком покаянии на пороге могилы? Нет, простите меня! Очередная выдумка церковников, приторная и фальшивая, приправленная патокой растроганности, и фон весьма забавный. Если бы сегодня тебе пришлось выбирать себе друга из этих злоумышленников или просто решить, кому из них двоих ты больше доверяешь, то уж, наверное, ты предпочел бы не этого слезливого вновь обращенного. Конечно же, ты выбрал бы другого, потому что он мужчина, у него есть характер. На раскаяние ему плевать, ведь в его ситуации это простая болтовня. Он идет своим путем до конца и не думает в последний момент отрекаться от дьявола, который помогал ему до сих пор. Он человек с характером, а людьми с характером часто пренебрегает Библия. Может быть, это потомок Каина. Как ты считаешь?

Я был потрясен. Мне всегда казалось, что уж историю распятия я знаю очень хорошо, и тут вдруг понял, что слушал и читал, нисколько не пытаясь вообразить ее или поразмыслить над ней. И все-таки новая мысль Демиана казалась мне роковой, она грозила разрушить понятия, за которые я держался. Нет, так нельзя обращаться с тем, что свято для меня.

Мое сопротивление он, как обычно, заметил прежде, чем я нашелся, что ему сказать.

— Знаешь, — сказал он устало, — не ломай голову над этой старой историей. Но я тебе вот что скажу: есть один момент, который позволяет выявить недостатки этой религии. Дело в том, что Господь и Ветхого и Нового Заветов, хотя и кажется прекрасным образом, не является все же тем, чем Он должен был бы быть. Это нечто доброе, благородное, отеческое, прекрасное, при этом высокое и сентиментальное — совершенно верно! Но в мире ведь есть и другое. И все это другое просто отдается на откуп дьяволу, эту часть жизни, половину ее, утаивают и замалчивают. Прославляют Отца всего живого, а вот о сексуальной жизни, без которой ничего не возникает, не говорят ни слова или, еще лучше, объявляют ее делом рук дьявола и грехом! Я ничего не имею против поклонения Богу Иегове, ни в коей мере. Но я считаю, что мы должны все прославлять и почитать как священное весь мир, а не только эту искусственно отделенную официальную половину! Значит, кроме божественной литургии, должна быть литургия и дьявольская. Это было бы справедливо. А может быть, следовало создать бога, равным образом вмещающего и демоническое начало, чтобы не опускать глаза, когда происходят самые естественные на свете вещи.

Против своего обыкновения, он говорил почти что резко, однако тут же улыбнулся и перестал меня атаковать.

Для меня же вновь возник вопрос, который был главной загадкой многих лет моей юности, но с той поры я носил ее глубоко в своей душе, не говоря никому ни слова. То, что сказал Демиан о Боге и дьяволе, о божественной — официальной — и демонической — запретной — сторонах жизни, совершенно совпадало с моими собственными мыслями, это был мой собственный миф, ощущение двух миров, двух составных мира: светлой и темной. Сознание того, что моя проблема — это проблема всех людей, всего живого и мыслящего, налетело на меня внезапно, коснулось меня священной тенью; страх и почтительный трепет охватили меня, когда внезапно я осознал, как тесно моя собственная жизнь и мысли связаны с вечным потоком великих идей. Это сознание не было радостным, хотя, казалось бы, подтверждало что-то устойчивое и счастливое. В то же время в нем было нечто жестокое и беспощадное, какой-то оттенок ответственности: ведь ты перестал быть ребенком и остался один на один со своими проблемами.

Впервые в жизни раскрывая свою главную тайну, я рассказал другу о присутствующем во мне с самого раннего детства ощущении «двух миров», и тот сразу понял, что в глубине души я с ним согласился и признал его правоту. Но воспользоваться этим было не в его манере. Он слушал внимательно, как никогда, и смотрел мне в глаза до тех пор, пока мне не пришлось отвернуться, потому что во взгляде его я опять увидал то странное нечеловеческое выражение, когда время исчезает и возраст уступает место вечности.

— Мы еще поговорим об этом, — сказал он деликатно, — я вижу, что за душой у тебя гораздо больше, чем на языке. Тебе, безусловно, известно, что ты не испытал в жизни того, о чем размышлял, а это нехорошо. Только мысли о пережитом имеют ценность. Ты знал, что твой «дозволенный мир» — всего лишь половина мира, и пытался утаить сам от себя вторую половину, как это делают священники и учителя. Это тебе не удастся. Это не удается никому, кто начал думать.

Он глубоко меня задел.

— Но как же! — я почти закричал. — Существуют ведь на свете действительно безобразные, запретные вещи, ты же не станешь этого отрицать! И они действительно запрещены, и мы должны от них отказаться. Ведь знаю же я, что есть убийства и всякие пороки, но разве оттого, что они существуют, я должен им предаваться!

— Эта тема неисчерпаема, — сказал Макс мягко, — конечно, ты не должен убивать или насиловать. Но ты еще не дорос до понимания того, что, собственно, означает «разрешено» или «запрещено». Ты осознал только частичку правды. Остальное придет, можешь не волноваться! Вот, например, около года назад в тебе проснулось нечто, какой-то зов, звучащий сильнее других. Из тех, что считаются «запретными». Греки и некоторые другие народы, наоборот, считали этот зов божественным и устраивали по этому поводу празднества. Значит, «запретное» не вечно. Все может измениться. В наши дни каждый может спать с женщиной, если он побывал у священника и женился на ней. А у других народов это по-другому и сегодня. Поэтому каждый из нас должен для себя определить, что разрешено и что запрещено — ему запрещено. Может случиться, что человек не делал ничего запретного, а при этом он подлец. И наоборот. В сущности, это лишь вопрос умственной лени! Кто слишком ленив, чтобы думать самому и иметь свое мнение, тот подпадает под общепринятые запреты. Это ведь легко. Для других существуют собственные заповеди: для них запрещены такие вещи, которые многие совершают каждый день, и разрешено такое, от чего другие бегут. Каждый отвечает за себя.

Казалось, он вдруг пожалел, что сказал слишком много, и внезапно оборвал разговор. Уже тогда я в какой-то мере понимал его чувства, его порыв. Хотя свои идеи он излагал легко и даже небрежно, однако разговоров «просто так, чтобы болтать», как он сказал однажды, он совершенно не переносил, я это знал. Во мне же наряду с настоящим интересом к теме он видел слишком много игры, удовольствия от «интересных разговоров» или что-то в этом роде, короче — недостаток подлинной серьезности.

Я прочитал последние слова, написанные мною — «подлинная серьезность», — и вспомнил вдруг еще одну сцену, самую впечатляющую из всех, которые были связаны с Максом в те, почти еще детские годы.

Конфирмация [44] приближалась, и на последних богословских занятиях речь шла о Тайной вечере. Священник считал это важным и очень старался, чтобы на уроках царило настроение пиеты. Однако как раз в эти последние часы перед конфирмацией, когда нам что-то объясняли, мое внимание обращалось к другому предмету, к личности моего друга Макса Демиана. С приближением конфирмации, которую нам представляли как торжественное принятие в лоно церкви, мною овладевало ощущение, все более сильное и непреодолимое, что ценность этих полугодовых занятий для меня состоит не в том, что нам преподавали, а исключительно в сближении с Демианом и его влиянии на меня. Я был готов вступить не в церковную общину, а в какую-то совсем иную, в какой-нибудь Орден Мысли и Личности. Где-то на земле должен был существовать подобный Орден, его представителя и посланца я видел в своем друге.