Что станется со мной, мне было безразлично. Каким-то особым, малоприятным способом — сидением в кабаках, хвастливыми разглагольствованиями — я спорил с миром, это была моя форма протеста. При этом я разрушал себя и порой думал так: раз миру не нужны такие люди, как я, раз он не находит для них лучшего применения, более высоких задач, значит, пусть они разрушаются. От этого проиграет мир.

Рождественские каникулы были в тот год довольно безрадостными. Мать испугалась, увидев меня. Я очень вырос, мое испитое лицо с вялой кожей и красными веками было серым и опустошенным. Пробивающиеся усы делали меня еще более чужим, равно как и очки, которые я стал носить с недавних пор. Сестры отскочили от меня и захихикали. Все это было довольно мучительно. Неприятный разговор с отцом в его кабинете, неприятные встречи с родственниками, а самое главное — неприятный рождественский вечер. С тех пор как я себя помню, это бывал самый прекрасный день в нашем доме: праздничный вечер любви, благодарности, обновления союза между родителями и мной. На сей раз все вызывало подавленность и смущение. Как всегда, отец прочел из Евангелия о пастухах в поле, «которые пасли там свои стада», как всегда, сестры с любопытством смотрели на стол с подарками, но голос отца звучал нерадостно, лицо его выглядело унылым и постаревшим, мать казалась грустной, а мне все это стало безразлично и ненужно. Подарки, пожелания, Евангелие, сверкающая елка и густые волны сладкого запаха шоколадных пряников навевали сладкие воспоминания. Елка наполняла комнату ароматом и олицетворяла собой то, чего больше не существовало. Я страстно мечтал о том, чтобы кончился этот вечер и вообще праздники.

Так продолжалось всю зиму. Вскоре учительский совет сделал мне настоятельное предупреждение и пригрозил исключением из школы. Значит, долго это не продлится. Ну, и тем лучше! С особой досадой я думал о Максе Демиане. Все это время я не видел его. В начале своего пребывания в С. я два раза ему писал, однако не получил никакого ответа, поэтому и во время каникул не пытался встретиться с ним.

В начале весны, когда только начинали зеленеть кусты жимолости, в том самом парке, где осенью я натолкнулся на Альфонса Бека, мне попалась навстречу девушка. Я гулял один и предавался пренеприятным размышлениям о своих проблемах, потому что здоровье начинало сдавать, к тому же постоянно мучили денежные заботы: я был должен товарищам, приходилось изобретать новые необходимые расходы, чтобы хоть что-то получить из дому, в лавках росли счета за сигареты и тому подобные вещи. Правда, все эти дела очень мало меня занимали: ведь если в ближайшее время моему пребыванию здесь придет конец и я либо утоплюсь, либо буду отправлен в исправительное заведение, такие мелочи перестанут иметь какое-либо значение. Но пока приходилось жить с глазу на глаз с этими неприятными мыслями, и я страдал.

В тот весенний день в парке мне повстречалась девушка, которая казалась очень привлекательной. Она была высокая и стройная, изящно одетая, с лицом умного мальчика. Она сразу понравилась мне — я вообще любил этот тип — и стала занимать мое воображение. Едва ли она была значительно старше меня, хотя и выглядела гораздо взрослее. Элегантна, хорошо сложена, уже почти дама, но с налетом того молодого озорства в лице, который мне очень нравился.

Мне никогда не удавалось приблизиться к девушке, которая мне нравилась, и на этот раз также не удалось. Но впечатление было сильнее всех предыдущих, и влияние этой встречи на мою жизнь оказалось значительным.

Вдруг передо мной вновь возник образ, высокий, достойный восхищения образ, и не было во мне более сильного устремления, чем желание любить и почитать! Я дал ей имя Беатриче [45] , я знал его (хотя и не читал еще Данте) по английской картине, репродукцию которой хранил. Это была фигура девушки эпохи прерафаэлитов, с длинными руками и ногами, стройная, с узким, удлиненным, одухотворенным лицом и одухотворенными пальцами. Моя прекрасная юная героиня не была на нее полностью похожа, хотя и в ней я видел ту юношескую стройность форм, которая мне так нравилась, ту одухотворенность облика.

Я не обмолвился с Беатриче ни словом. И все же она имела на меня огромное влияние. Она приковала меня к своему образу, стала для меня святыней, сделала меня молящимся во храме. Я прекратил ходить в пивные, участвовать в ночных вылазках, снова мог быть один, много читал, охотно гулял. Это внезапное обращение повлекло за собою немало насмешек. Но у меня теперь было кого любить и кому поклоняться, опять был идеал, жизнь снова стала полна предчувствий и таинственных туманных ожиданий. Насмешки меня не трогали. Я снова возвратился к самому себе, хотя и всего лишь рабом, служителем идеала.

Об этом времени я думаю всегда с каким-то умилением. Снова я пытался внутренним усилием построить «светлый мир» на развалинах рухнувшего, утраченного времени, снова я жил одной мечтой — сбросить с себя все темное и злое, возродиться в светлом сиянии, коленопреклоненным перед богами. Правда, теперь этот светлый мир был в какой-то мере моим собственным творением, я больше не стремился убежать и спрятаться под защитой матери, укрыться в уютную беззаботность. Это было новое, необходимое мне и созданное мной служение, ответственность и самоограничение. Сексуальные стремления, от которых я страдал и все время пытался спастись, должны были очиститься в этом священном огне, превращаясь в благочестие и духовность. Ничего мрачного и безобразного больше не должно было существовать — ни ночей, наполненных стонами и сердцебиением от непристойных видений, ни подслушивания у запертых дверей, ни чувственного воображения. Вместо этого я создал свой алтарь с образом Беатриче, и, посвятив себя ей, я посвятил свой дух богам. Ту часть жизни, которую я отобрал у мрачных сил, я принес теперь в жертву свету. Целью моей стало не удовлетворение похоти, а чистота и счастье, красота и духовность.

Культ Беатриче полностью изменил мою жизнь. Вчерашний циник стал рыцарем, который поклоняется лишь одной святыне. Я не только отказался от прежней жизни, к которой уже привык, но стремился изменить все, стремился к чистоте, старался во всем соблюдать достоинство и благородство: в том, как ел и пил, разговаривал и одевался. День я начинал с холодного душа, привыкать к которому пришлось с большим трудом. Я вел себя серьезно и спокойно, держался прямо, ходил не торопясь, с достоинством. Со стороны это должно было выглядеть довольно комично, я же видел в этом священнодействие.

Среди всех тех проявлений, в которых я стремился воплотить свое новое состояние, одно было для меня особенно важным. Я начал рисовать. Началось с того, что английское изображение Беатриче, которое было у меня, оказалось недостаточно похоже на ту девушку. Я хотел попытаться нарисовать для себя ее портрет. С какой-то новой надеждой и радостью я принес в свою комнату — с некоторых пор я жил один — красивую бумагу, краски, кисточки, палитру, стеклянные пластинки, фарфоровые плошечки, карандаши. Тюбики с нежными красками темперы, которые я купил, приводили меня в восторг. Там был огненный сине-зеленый хромоксид — я и сейчас вижу, как засиял он в маленькой белой плошке.