Так вот каким я оказался! Я, который был полон уверенности в себе и презрения к миру! Я, который гордо воображал себя единомышленником Демиана. Вот каким я оказался, подонок и свинья, пьяный, грязный, отвратительный и подлый, мерзкое животное во власти низменных инстинктов! Вот каким я оказался, я, который пришел из райских садов, где все светилось чистотой и дивной нежностью, я, любивший музыку Баха и прекрасные стихи! С отвращением и возмущением я слышал свой собственный смех, пьяный, судорожный, прерывистый, дурацкий смех. Это был я!

И все же, несмотря ни на что, эти страдания доставляли мне почти наслаждение. Я так долго пробирался по жизни слепо и тупо, так долго сердце мое молчало, забившись в угол, оскудевшее и съежившееся, что эти саморазоблачения, ужас и отвратительное состояние души были сейчас приятны. Все-таки это живое чувство, во мне поднимается пламя, сердце мое дрожит! Смятенный, я ощущал в самом этом несчастье какое-то освобождение и новую весну.

Между тем, если брать внешнюю сторону жизни, я скользил по накатанной дорожке. Новые попойки последовали за первой. В нашей школе многие пили, принимали участие в кутежах. Я был среди них одним из самых юных, но вскоре меня уже не просто терпели, как новичка, — я стал зачинщиком, звездой, одним из самых знаменитых и дерзких завсегдатаев кабаков. Я снова целиком был в темном мире, в мире дьявола, и слыл в нем большим молодцом.

Но на душе у меня было гадко. Я жил в какой-то саморазрушительной агонии, и в то время, как товарищи считали меня вожаком и чертовски храбрым, находчивым и остроумным малым, где-то в глубине моего существа душа трепетала от страха и напряжения. Я помню, как однажды я едва не заплакал, когда, выходя из пивной в воскресный послеполуденный час, увидел на улице играющих детей — чистеньких, веселых, аккуратно причесанных и празднично одетых. И когда я, сидя в жалких пивных за грязными столами, залитыми пивом, развлекал своих друзей, пугая их своим неслыханным цинизмом, в глубине души я был исполнен уважения к тому, над чем глумился, и, рыдая, готов был пасть на колени перед своей душой, перед своим прошлым, перед своей матерью и Богом.

То, что в какой-то мере я чуждался своих собутыльников, оставался одиноким среди них и поэтому так страдал, имело свою причину. Герой попоек, насмешник в самом грубом вкусе, я был остроумным и храбрым в высказываниях об учителях, о школе, родителях и церкви — я выслушивал от других непристойности, иногда и сам на них решался, — но никогда я не участвовал в походах моих собутыльников к девушкам и оставался в одиночестве, снедаемый страстной и безнадежной тоской по любви, хотя, если послушать мои речи, я был многоопытным прожигателем жизни. При этом не было человека более стыдливого и ранимого, чем я. И когда мне случалось, идя по улице, видеть перед собой хорошенькую девушку, опрятную, светящуюся изяществом и привлекательностью, это были чудесные мечты, светлые и прекрасные, которых я был совершенно недостоин.

Какое-то время я не мог переступить порога лавки канцелярских товаров фрау Яггельт, потому что, увидев ее, вспоминал рассказы Альфонса Бека и заливался краской.

Чем более чужим и одиноким я чувствовал себя среди новых друзей, тем труднее мне было от них оторваться. Не могу сейчас вспомнить, случалось ли мне действительно испытывать когда-нибудь удовольствие от попоек и хвастовства, к тому же я так и не привык к спиртному настолько, чтобы не испытывать после выпивки мучительных последствий. Но что-то как бы вынуждало меня. Я делал это по какой-то необходимости, иначе я вообще не знал бы, куда себя девать. Я боялся надолго остаться один, боялся этих постоянных приступов нежности и робости, к которым был так склонен, боялся мечтаний о любви, приходивших ко мне так часто.

Однако мне очень не хватало друга! Среди моих однокашников было два или три человека, к которым я очень хорошо относился. Но они были из тех, кто отличался благоразумием, а я, как всем было известно, безнадежно погряз в грехах. Они меня избегали. Я считался безнадежным игроком, положение которого становилось шатким. Учителя многое знали, не раз меня строго наказывали, ожидали, что все обернется в конце концов исключением из школы. Я сам сознавал, что давно уже перестал быть хорошим учеником, манкировал занятиями, с трудом перебираясь на следующую ступень, и понимал, что долго это не продлится.

Есть много путей, которые избирает Господь, чтобы сделать нас одинокими, а затем вернуть к самим себе. Одним из таких путей Он тогда и провел меня. Это было как страшный сон. Я вижу себя в липкой грязи, за треснувшими пивными кружками и циничной болтовней ночь напролет. Как гонимый всеми мечтатель, беспокойный и замученный, я ползу по безобразной нечистой дороге. Бывают такие сны, когда, собираясь к принцессе, ты застреваешь в грязной луже в каком-то узком переулочке, полном вони и нечистот. Так и было со мной. Таким вот не очень элегантным образом мне было суждено впасть в полное одиночество и воздвигнуть между собой и своим детством закрытые райские врата со сверкающей непреклонной охраной. Это было началом, пробуждением во мне тоски по себе самому.

Я испугался до дрожи, когда, обеспокоенный сообщениями владельца моего пансиона, в С. впервые приехал отец и совершенно неожиданно возник передо мной.

Когда же в конце зимы он появился вновь, я был уже спокоен и совершенно безразличен, пока он ругал меня, просил, говорил о матери. Под конец он, очень взволнованный, сказал мне, что, если все останется по-прежнему, меня с позором выгонят из школы и он отправит меня в исправительное заведение. Ну и пусть! После очередного отъезда отца мне стало жаль его: он ничего не добился, не нашел ко мне пути, но в какие-то моменты мне казалось — и поделом ему.