Я приступил с осторожностью. Написать лицо было очень трудно, я решил начать с другого. Я писал орнаменты, цветы, маленькие фантастические пейзажи, дерево у часовни, римский мост с кипарисами. Часто я так увлекался этой игрой, что чувствовал себя счастливым ребенком над коробкой с красками. Наконец я стал писать Беатриче.

Несколько листов я испортил и выбросил. Чем яснее пытался я представить себе лицо девушки, которую нет-нет да и встречал на улице, тем хуже шли дела. В конце концов я от этого отказался и стал просто писать лицо, следуя своей фантазии и целиком положившись на волю инстинкта, красок и кисти. Так возникал образ моей мечты, и я не испытывал разочарования. Тем не менее я продолжал свои попытки, и каждый новый лист получался отчетливее предыдущего, приближался к типу, хотя, возможно, и не к реальному лицу.

Я все больше находил удовольствия в своей мечтательной кисти: проводил по бумаге линии, заполнял пустые пространства без всякой модели и цели — так, как они возникали в подсознании, — и затем в легкой игре нащупывал свой дальнейший путь. В конце концов однажды, как бы помимо воли, я написал лицо, которое говорило мне гораздо больше прежних. Отнюдь не лицо той девушки, да это давно уже было и не нужно. Моя картина представляла собой нечто иное, совершенно нереальное, но оттого не менее ценное. Лицо скорее юношеское, нежели девичье, волосы не светлые, белокурые, как у моей хорошенькой модели, а каштановые с рыжеватым отливом, волевой подбородок при ярких красных губах; в целом — лицо, словно слегка застывшее, похожее на маску, но все же впечатляющее, полное тайной жизни.

Я сидел перед законченным портретом и не мог избавиться от странного ощущения. Портрет казался мне чем-то вроде иконописного изображения или сакральной маски, полумужской, полуженской, без возраста, волевой и мечтательной, застывшей и живой одновременно. Это лицо должно было мне что-то сказать, оно принадлежало только мне, оно чего-то требовало от меня. И еще: оно напоминало мне кого-то, но кого, я не мог понять.

Некоторое время этот портрет постоянно присутствовал в моих мыслях, сопровождал меня в жизни. Я держал его в запертом ящике, чтобы никто не увидел и не стал расспрашивать. Но, оставшись в своей комнате один, тотчас доставал изображение и начинал общаться с ним. По вечерам прикалывал его булавками к обоям напротив постели и смотрел, засыпая, и утром на него же падал мой первый взгляд.

Именно теперь я опять стал видеть много снов, как это было в детстве. Кажется, снов я не видел годами. Нынче они вернулись в совершенно новых образах, и часто, очень часто нарисованный мною портрет появлялся в них, живой, говорящий, иногда дружески, иногда враждебно настроенный ко мне, то искаженный гримасой, то бесконечно прекрасный, гармоничный, благородный.

И вот однажды, пробудившись от такого сна, я вдруг узнал изображенного на портрете человека. Он смотрел на меня, невыносимо-знакомый, и, казалось, звал меня по имени. Как будто бы он знал меня, был повернут ко мне, как мать, с первого дня моей жизни. С бьющимся сердцем я смотрел на портрет: густые каштановые волосы, рот, в котором есть что-то женское, решительный лоб и какой-то особенный свет (портрет сам стал таким, когда высох); все ближе и ближе подходило ко мне понимание, узнавание, знание. Я вскочил, придвинулся к этому лицу как можно ближе и стал пристально рассматривать его, неотрывно глядя в широко открытые, зеленоватые неподвижные глаза, один из которых, правый, был немножко выше другого. И вдруг этот правый глаз дрогнул, совсем легонько, но совершенно очевидно. И тут я узнал…

Почему узнавание длилось так долго? Это было лицо Демиана.

Потом много раз я сравнивал этот портрет Демиана с его настоящим лицом, сохранившимся в памяти. Лица были разные, хотя и похожи. Но все-таки это был Демиан.

Однажды ранним летним вечером красные отблески заката косой полоской падали в окно моей комнаты, выходившее на запад. Наступали сумерки. И вдруг мне в голову пришла идея: портрет Беатриче, или Демиана, прикрепить к крестовине оконной рамы и посмотреть, как солнце просвечивает сквозь него. Лицо расплылось и потеряло контуры, но глаза, обведенные красным, сияние на лбу и ярко-красный рот с необычайной интенсивностью выступили на фоне заката. Я долго смотрел на картину, когда она уже погасла. И постепенно мне стало казаться, что это вовсе и не Беатриче, вовсе и не Демиан, а я сам. Портрет не был похож на меня, да сходства и не требовалось, я это чувствовал, но здесь была самая суть моей жизни, моя внутренняя сущность, или судьба, или мой злой гений. Так мог бы выглядеть мой друг, если бы когда-нибудь еще он у меня появился. Так выглядела бы моя возлюбленная, если бы я ее когда-нибудь нашел. Такова была моя жизнь и смерть. Это был тон и ритм моей судьбы.

В это время я начал читать нечто такое, что произвело на меня впечатление более сильное, чем все, ранее мною читанное. Да и в дальнейшем книга редко становилась для меня столь глубоким переживанием; может быть, только Ницше. Это был том Новалиса, его письма и сентенции, многие из которых были для меня непонятными, но невыразимо привлекательными и завораживающими. Одна из сентенций и пришла мне теперь в голову. Я написал ее под портретом чернилами: «Судьба и душа — разные имена одного понятия». Это я уже знал.

Я все еще часто встречал девушку, которую называл Беатриче. Прежнее волнение сменилось мягким ощущением гармонии, полной душевного предчувствия: ты связана со мной, но, собственно, не ты, а только твой облик, ты часть моей судьбы.

Я снова сильно тосковал по Максу Демиану. Уже несколько лет я ничего не знал о нем. Всего только раз встретил его во время каникул. Сейчас заметил, что об этой встрече я даже не упомянул в своих записках и понял: произошло это от стыда и тщеславия одновременно. Теперь надлежит восполнить пробел.

Итак, однажды, во время каникул, с обычной для того времени моих кабацких пристрастий миной, в которой соединились развязная надменность и усталость, я бродил по улицам родного города. Помахивая тросточкой, глядел в такие знакомые, ничуть не изменившиеся лица горожан. И вдруг мне встретился мой старый друг. Увидев его, я вздрогнул. И тотчас вспомнил Франца Кромера. Как было бы хорошо, если бы Демиан окончательно забыл о той истории! Сознание того, что я ему так обязан, было мне ужасно неприятно. Смешная детская история, но все-таки я был ему обязан…