Он как будто ждал, чтобы я с ним поздоровался. Я сделал это насколько мог спокойно, он подал руку. Все то же рукопожатие, крепкое, теплое, но при этом мужское, отнюдь не сентиментальное.

Он внимательно посмотрел мне в лицо и сказал:

— Ты вырос, Синклер!

Сам он как будто бы совсем не изменился — одновременно стар и молод, как всегда.

Он пошел рядом со мной, мы гуляли и говорили о совершенно несущественных вещах. Совсем не так, как раньше. Я вспомнил, что вначале много ему писал и не получал ответов. Ах, хорошо, если бы он забыл и эти письма, глупые, глупые письма!

Он ничего не сказал об этом.

Тогда еще не существовало ни Беатриче, ни портрета, и дикий разгульный период моей жизни был в самом разгаре. На окраине города я пригласил его в кабак. И он пошел. Желая похвастаться, я заказал бутылку вина, налил, чокнулся с ним и, всячески демонстрируя привычки завсегдатая студенческих попоек, опрокинул первую рюмку разом.

— Ты часто бываешь в пивных? — спросил он меня.

— Ну да, — ответил я вяло. — А что еще делать? В конечном счете это самое веселое занятие.

— Ты думаешь? Ну, может быть. Что-то хорошее в этом есть — дурман, некое вакхическое настроение! Но мне кажется, что большинство людей, завсегдатаев подобных заведений, все это уже потеряли. У меня такое чувство, что вот эта беготня по кабакам и есть самый обывательский стиль жизни. Провести ночь среди горящих факелов, в прекрасном упоении дурмана — это я понимаю! Но изо дня в день рюмку за рюмкой… это что-то искусственное. Можешь ли ты, например, представить себе Фауста вечер за вечером в одной и той же подвыпившей компании?

Я снова выпил, враждебно посмотрел на него, но с кроткостью заметил:

— Не каждый может быть Фаустом.

Он взглянул на меня удивленно.

Потом засмеялся, как когда-то, весело и снисходительно.

— Не будем спорить. Конечно, жизнь пропойцы или забулдыги интересней жизни безупречного бюргера. Кроме того, я где-то читал об этом, жизнь забулдыги — лучшая подготовка к мистической практике. Не случайно именно такие люди, как святой Августин [46] , становятся провидцами. Он ведь раньше тоже ценил земные радости.

Я был исполнен сомнения и ни в коем случае не хотел допустить, чтобы он взял верх. А потому сказал довольно развязно:

— Да, у каждого свой вкус. Я, по правде говоря, не испытываю ни малейшего желания стать провидцем или чем-нибудь в этом роде.

Демиан взглянул на меня, слегка сощурив глаза, как будто видел насквозь.

— Милый Синклер, — заговорил он медленно, — я совсем не имел намерения сказать тебе что-то такое, что тебе неприятно услышать. Кстати, ни один из нас не понимает, зачем ты пьешь сейчас рюмку за рюмкой. Это знает, наверное, нечто, двигающее твоей жизнью. Так хорошо быть уверенным в том, что кто-то внутри нас все знает, делает все лучше, чем мы сами. А теперь извини, мне нужно домой.

Мы сухо попрощались. Я продолжал сидеть, допивая бутылку до конца в большом раздражении, усилившемся, когда я увидел, что Демиан, уходя, заплатил по счету.

Теперь я вспомнил этот маленький эпизод. Демиан не выходил у меня из головы. И его слова, сказанные мне тогда в кабаке на окраине города, возникали в памяти с полной ясностью: «Так хорошо быть уверенным в том, что кто-то внутри нас все знает».

Я посмотрел на портрет — он уже совсем погас. Но глаза еще горели. Это был взгляд Демиана. А может, это был некто внутри меня, тот, кто все знал.

Как я тосковал по Демиану! Я не имел о нем сведений и не мог его найти. Знал только, что он учится в каком-то университете и что после окончания школы они с матерью уехали из нашего города.

Я вспомнил обо всем, связанном с Максом Демианом, вплоть до старой истории с Кромером. Вновь начинали звучать слова, сказанные Демианом когда-то, и все это сохраняло свой смысл еще и сегодня, было актуально и важно. И его слова при последней нашей встрече, мало приятной для меня, слова о святом и грешнике, вдруг вспыхнули в моем мозгу. Не так ли все было со мной? Разве и я не жил в грязи и дурмане, потерянный и оглушенный вплоть до того момента, когда во мне проснулся прямо противоположный жизненный импульс — потребность в чистоте, тоска по святому идеалу!

Я продолжал вспоминать. Уже давно настала ночь, на улице шел дождь… Да, был еще разговор под каштанами, когда Демиан спрашивал меня о Франце Кромере и в первый раз угадал мою тайну. Одно воспоминание следовало за другим: разговоры по дороге домой, уроки закона Божьего. И в конце концов моя самая первая встреча с Максом Демианом. Что тогда было? Я не сразу смог вспомнить. Но я не торопился, целиком погрузившись в мысли. Наконец это тоже всплыло. Мы остановились возле нашего дома, после того как он рассказал мне о Каине. Потом он заговорил о старом, полустершемся гербе, который был выбит на большом камне, расширяющемся кверху, над входной дверью нашего дома. Он сказал, что ему это интересно и вообще не следует оставлять такие вещи без внимания.