Молодой учитель продолжал говорить изящно и увлеченно, никто его особенно не слушал, а поскольку имя больше не произносилось, то и мое внимание постепенно возвратилось назад, к моим мыслям.

«Соединить божественное и демоническое начала» — эти слова продолжали звучать во мне. Таков основной принцип. Слова, знакомые по разговорам с Демианом в самое последнее время нашей дружбы. Демиан говорил тогда: «Конечно, мы почитаем единого Бога, но он представляет собой лишь произвольно отделенную часть мира (официально дозволенный „светлый“ мир). Однако необходимо почитать весь мир целиком, и значит, либо должен существовать бог, который одновременно является дьяволом, либо наряду со служением Богу должно существовать и служение дьяволу». И вот теперь Абраксас — который оказался и бог, и дьявол.

В течение какого-то времени я делал все, чтобы напасть на след Абраксаса, но не продвинулся ни на шаг. Я перевернул целую библиотеку в его поисках. Безрезультатно. Впрочем, такого рода прямые и сознательные поиски никогда не соответствовали моей натуре: истины, до которых они помогают докопаться, остаются в руке, как камень.

Образ Беатриче, который довольно долго и сильно занимал меня, постепенно уходил в глубину или, вернее, медленно отстранялся, все больше отодвигаясь к горизонту, становясь далеким, бледным, похожим на тень. Его было уже недостаточно для моей души.

Что-то новое зарождалось в том необычном существовании, которое я вел, словно сомнамбула. Во мне расцветала тоска по жизни, вернее, тоска по любви. Зов пола, который до сих пор мне как-то удавалось растворить в поклонении Беатриче, требовал теперь новых образов и новых целей. Развязка не наступала, и более, чем когда-либо раньше, для меня становилась невозможной попытка обмануть свою тоску и искать утешения у тех девиц, с которыми имели дело мои товарищи. Я снова стал часто погружаться в мечты, причем не столько ночью, сколько днем. Во мне возникали представления, образы и желания, отвлекая меня от внешнего мира, так что общение с этими образами, с этими мечтами и тенями становилось для меня гораздо реальнее, чем действительная жизнь. Один определенный фантастический образ, рожденный игрой моего воображения, повторялся особенно часто и был для меня необычайно важен. Этот длинный сон наяву — таких длинных снов я никогда раньше не видел — выглядел примерно так: я возвращаюсь в родительский дом, над входом сверкает геральдическая птица на фоне желтого и голубого, в доме меня встречает мать, но когда я вхожу и хочу ее обнять, то вдруг оказывается, что это вовсе не она, а кто-то совсем незнакомый, большой и могучий, похожий на Демиана, каким я написал его на листе, и все-таки другой, а главное, что это образ женский, несмотря на мощную стать. Это существо притягивает меня к себе и обнимает страстным зловещим объятием. Меня охватывает блаженство и ужас от того, что я чувствую — в этом объятии есть что-то благостное и вместе с тем преступное. Преследующий меня образ соединял в себе слишком много воспоминаний о матери и о моем друге Демиане. Это объятие разрушало все представления о нравственности и все же было блаженством. Иногда я пробуждался от этих мечтаний, охваченный ощущением счастья, иногда — в смертельном страхе и муках совести, как-будто бы совершил страшный грех.

Очень медленно и подсознательно у меня стало появляться предчувствие, что между этим внутренним образом и внешней вестью о боге, которого нужно искать, возникает какая-то связь. Постепенно она становилась более глубокой и тесной, а потом я понял, что, находясь в состоянии предчувствия и грезы, я обращался именно к Абраксасу. Блаженство перемешивалось с ужасом, мужчина с женщиной, самое святое переплеталось с омерзительным, глубокое чувство вины соседствовало с сознанием безгреховности — так выглядели мои любовные мечты, таков был Абраксас. Любовь не была теперь тем звериным, темным инстинктом, который владел мной вначале и пугал меня, она перестала быть и благочестиво одухотворенным поклонением, связанным с образом Беатриче. В ней объединилось то и другое и еще многое прибавилось, она соединяла в одно ангела и дьявола, мужчину и женщину, человека и зверя, высшее благо и крайнее зло. Жить так — казалось моим предназначением, испытывать все это — моей судьбой. Я стремился к этому и боялся этого, но оно всегда было здесь, всегда вздымалось надо мной.

Следующей весной мне предстояло покинуть гимназию и пойти учиться дальше. Чему и где, я еще не знал. У меня появилась бородка, я был уже как бы взрослым мужчиной, но оставался беспомощным и не видел перед собой цели. Определенным было только одно — внутренний голос и мои мечты. Я чувствовал, что должен идти за этим голосом не рассуждая. Но это было нелегко, и каждый день я протестовал. Может быть, я сумасшедший, часто думал я, или просто не такой, как другие? Но ведь я мог делать то, что делали все: приложив какое-то усилие, мог читать Платона, решать задачи по тригонометрии или сделать химический анализ. Только одного я не мог: не мог извлечь наружу цель, глубоко запрятанную внутри меня, с тем чтобы отчетливо представить ее себе, как это делали другие, те, кто точно знали, что хотят быть профессором или судьей, врачом или художником, и сколько для этого нужно учиться, и какие блага они за это получат. Этого я не мог. Может быть, когда-нибудь я тоже стал бы кем-то таким, но откуда мне было это знать? Может быть, мне предстояло искать, искать годами и в конце концов ничем не стать, не добиться никакой цели. Может быть, я и смог бы достигнуть цели, но цели гибельной, опасной, страшной.

Я ведь ни к чему другому не стремился, кроме как жить этой жизнью, которая была во мне и рвалась наружу. Почему это было так трудно?

Я часто пробовал нарисовать странный и величественный образ моих любовных мечтаний. Но этого никогда не удавалось. Если бы получилось, я послал бы рисунок Демиану. Но где он был? Я не знал. Знал только, что связь его со мной не прерывалась. Увижу ли я его когда-нибудь?

Приятный покой тех недель и месяцев, когда мною владела Беатриче, давно миновал. Тогда я думал, что добрался до обетованного острова. Но так было всегда: едва я оказывался в положении, которое было для меня приятным, едва какая-то мечта становилась для меня привлекательной, как тут же все увядало и блекло. И не следовало огорчаться. Теперь я жил в огне неутолимых желаний, в напряженном ожидании и становился каким-то диким безумцем. Образ моей воображаемой возлюбленной я часто видел со сверхъестественной яркостью, ярче, чем собственную руку; разговаривал с ним, плакал и проклинал его. Я называл его любимой и ощущал блаженство поцелуя, я называл его дьяволом, гулящей девкой, вампиром и убийцей. Он соблазнял меня на нежные грезы любви и разнузданные видения, вмещая в себя все — хорошее и светлое, мерзкое и грязное, без разбора.

Целую зиму того года я прожил в состоянии борьбы с собой, которую невозможно описать. К одиночеству я привык уже давно, оно меня не угнетало, со мной был Демиан, ястреб, изображение моей мечты, моей судьбы — возлюбленной. Этого мира было достаточно, чтобы в нем жить, здесь все было направлено на великое и далекое и все указывало на Абраксаса. Но мои мечты и мысли не повиновались мне: ни одну из них я не мог позвать, ни одной не мог придать желанный колорит. Они приходили и овладевали мною, управляли и руководили моей жизнью.

Внешний мир был для меня не опасен. Людей я не боялся, это знали мои однокашники и втайне меня уважали, что вызывало мою улыбку. При желании я мог видеть насквозь большинство из них, и они удивлялись этому. Но такое желание появлялось редко или вообще никогда. Я постоянно был занят собой, одним собой, и страстно стремился пожить наконец настоящей жизнью, отдать миру нечто сокровенное, вступить с ним в контакт и в борьбу. Иногда вечерами я бродил по улицам и до самой полуночи не мог успокоиться и вернуться домой, потому что мне казалось — сейчас, вот сейчас мне встретится моя возлюбленная, пройдет мимо меня у ближайшего перекрестка, позовет из ближайшего окна. Иногда это было настолько мучительно, что казалось, я готов покончить с собой.