Его страдание было так велико, что Сильвер, казалось, уже не был способен испытывать чувство физической боли, как будто „он отделился от собственного тела“ и был там, „на коленях возле дорогих своих покойниц“, в едком пороховом дыму. „Вместе с Мьеттой в обрывках красного знамени покоилась и Республика. Какое горе! Обе умерли“.

Противопоставление двух планов, ставшее идейной и композиционной основой „Карьеры Ругонов“, достигло наивысшего драматизма к финалу романа. Сцена смерти Сильвера помещена между эпизодами, рисующими торжества в Плассане по поводу восстановления „порядка“.

„Понадобилась железная рука, чтобы подавить восстание“ („…quelle main de fer il avait fallu pour etouffer I'insurrection“). Интонация и контекст этой фразы из „Карьеры Ругонов“ невольно приводят на память изречение из флоберовского „Лексикона прописных истин“ (опубликован в незавершенном виде в 1910 г.). С яростью обдумывая это наиболее сатирическое свое произведение, Флобер в декабре 1852 года, после официального восстановления Империи, набросал в письме Луизе Коле несколько афоризмов для будущего лексикона. И среди них: „Франция. — Нуждается в железной руке, которая бы ею управляла“ [107] .

Когда в лексиконе — этой „апологии человеческой низости во всех ее проявлениях, от начала до конца иронической и вопящей“—стал вырисовываться собирательный портрет буржуа с его самодовольным невежеством, пошлостью, политической реакционностью, среди прочих прописных истин появились такие: „Гидра (анархии). — Стараться ее победить“; „Жандармы. — Оплот общества“; „Предместья. — Страшны во время революций“; „Сторонники империи. — Все честные, миролюбивые, порядочные люди“. И наконец — „Рука. — Управлять Францией должна железная рука“. („Bras. Pour gouverner la France, il faut un bras de fer“.)

По-видимому, это выражение в определенных кругах становилось уже штампом, и в этом качестве вошло в произведения Золя. Когда позднее, в романе „Его превосходительство Эжен Ругон“ искуснейший политический интриган и ненасытный властолюбец в разговоре с императором-авантюристом решает за нацию: „Франция еще долго будет нуждаться в том, чтобы чувствовать на себе тяжесть железной руки…“—это звучит очень жестко, если не сказать — зловеще. В „Карьере Ругонов“, поскольку в роли main de fer выступает Пьер Ругон, иронический оттенок неизбежен. Даже то, что Пьер „ступал по крови“, не позволяло воспринимать его иначе, чем в ассоциациях с „Лексиконом“. Но в некоторых сценах романа, ближе к финалу, ирония все явственнее приобретает черты гротеска. В этом смысле представляет интерес, например, сцена встречи спасителя города посреди площади с префектом департамента и главой войск, направленных усмирять республиканцев. Пьер следовал на церемонию, „по дороге упиваясь своей популярностью, своей славой, тайно млея, как влюбленная женщина, которая, наконец, встретила взаимность“.

Это был краткий, но эффектный спектакль: одни лицедействовали, другие с наслаждением смотрели. В домах, окружающих площадь Супрефектуры, „несмотря на сильный холод, все жители находились у окон“. Ругон раскланивался. В одном из окон — высунувшаяся „с риском упасть“ рыдающая Фелисите — рыдающая от счастья. „Смотри, смотри, — говорила она Аристиду. — Он пожимает ему руку“ (префект протянул руку Ругону). „Смотри-ка, вот он опять пожимает“. Фелисите некогда „мечтала об Аустерлице“, было у нее и Ватерлоо; теперь она вступала в „свое Тюильри“. Слезы Фелисите, которую далеко нельзя назвать чувствительной, сродни двум слезам Пьера Ругона, благодарным, счастливым слезам, пролитым при известии о том, что карательный отряд вступил в город.

С большой сатирической силой написана сцена ликования, безумствования в желтом салоне по поводу гибели Республики. „Все радовались, что они спасены“, но теперь многие рвались уже в спасители. Каждый, как осел в басне, лягал побежденных, каждый хвалился, что „ему удалось лягнуть сильнее других“, и притязал на лавры победы, которые достанутся одним Ругонам. „Даже те, кто надрывал глотку, чтобы только дать выход темпераменту, ничего не требуя от нарождающейся Империи, были глубоко уязвлены тем, что благодаря им самый бедный, самый запятнанный из всех вдруг получает красную ленточку в петлицу. Другое дело, если бы это отличие получил весь желтый салон“. И в этом есть смысл. Люди, объединенные желтым салоном, одни — действием, другие — бездействием, по справедливости заслужили от Империи орден.

От государственного переворота, вернувшего „счастье“ Бонапартам, ожидали счастья и их сторонники: „неудовлетворенные, тощие хищники“ приветствовали, и с основанием, новорожденную Империю, как долгожданный час дележа добычи, как возможность принять участие в большой императорской охоте за деньгами, почестями, наслаждениями…

Несколько ярких цветовых пятен в финале романа создают некий синтез, символизирующий дух наступившей „эпохи безумия и позора“ с ее жестокостью и алчностью: лоскуток розового атласа в петлице Пьера, намекающий на близкую награду — орден Почетного Легиона; забытый под кроватью башмак Пьера с окровавленным каблуком; свеча над телом убитого г-на Перота, чье место займет Пьер; кровавая лужа, застывающая на надгробий, около которого жандарм застрелил Сильвера…

В статье 1870 года, посвященной Бальзаку, Эмиль Золя писал об упреках в преувеличениях, которые так часто адресовали автору „Человеческой комедии“: „Не прошло и двадцати лет, как Вторая империя воплотила в жизнь всех чудовищ Бальзака…“ Увидев их, он воскликнул бы: „Наступило царство моих подлецов, но они еще отвратительнее и прожорливее, чем я говорил“ [108] . В ближайший исторический период победа принадлежала им, и Золя разрешил конфликт в романе в соответствии с исторической правдой. Но говорил о победителях языком острого памфлета, заставил служить себе художественные средства сатиры: иронию, гиперболу, гротеск. Писатель понимал общественную необходимость появления романа „Керьера Ругонов“, который, повествуя о прошлом, заставляет размышлять о настоящем. В рекламной заметке к выпуску книги в свет он сказал, что хотел бы напомнить современникам о преступлении двадцатилетней давности: действительность уже первого года Третьей республики убеждала его в том, что буржуазия не прочь это преступление повторить.