Шрифт:
Бомбы были изготовлены вопреки всякому здравому смыслу. В двадцатифунтовых футлярах болталась стеклянная колба взрывателя, в которой, болтаясь же, ожидали своей секунды свинцовые грузила, чтобы разбить стекло и выпустить джинна из бутылки. Пользуясь темнотой, бомбы несли на обеих руках перед грудью, завернутыми в платки, как младенцев…
Дворцовый садик невелик. К его ограде со всех сторон наползали новоявленные ушкуйники; спящие детки молчали. Их не будил тихий перешепот:
– Фьють… не топочи…
– А ты помолчи…
– Ну, что там? Разгалделись! Следи лучше за левым стражником…
– За правым…
– Да спят стражники на ходу… поди, с похмелья…
Но тут прямо от череды ограждающих столбиков поднялась шинельная шеренга.
– За-алпом, по счету три…
Хоть и были в запасе три секунды, опередить метальщики не успели.
Один за другим сползли на мягкую землю…
– Ну, мой полковник! Опять шпионские игры?
– Побойтесь Бога, Петр Аркадьевич! Как не поиграться с такими ребятками?
– Забавно. Хотя мне все это надоело… Не Зимний дворец, а дворцовая тюрьма! Переезжаю на Елагин остров! Уже договорился…
– Тс-с, Петр Аркадьевич, вдруг услышат адрес?
– Мертвые-то?.. – кивнул на серые, застывшие комки. – Ох, несчастные правдоискатели!.. Похороните с честью… Мертвые сраму не имут.
Стражники уже стаскивали трупы в одну кучу, чтоб завтра похоронить.
– Утром вывезем да сбросим где-нибудь…
…в болото эту падаль…
…чтоб не воняла…
Слышали, нет ли две удаляющиеся тени эту поправку к их приказам, но настроены были на старый обычай.
– Пойдем ко мне, полковник, помянем русскую дурь…
– Что делать, Петр Аркадьевич, помянем. Люди наши славно поработали!
– А раз славно, то прикажите, чтоб им тоже по шкалику выслали.
– Не премину, Петр Аркадьевич, приказать!
Ночь опускалась и на Дворцовую площадь, и на весь благодушный Петербург. Может, и хорошо, что он в своей русской благости ничего не видел и не слышал?
Не страх или малодушие выгнали его из Зимнего дворца; была некая мистика, оказавшаяся сильнее страха. Он не мог больше встречать ночь под каменными взглядами Черного рыцаря; каменное молчание угнетало. Настырные журналисты, сами не зная для чего, навешивали на Рыцаря самые невероятные ярлыки. Изощрялись русские газеты, с ледяным снобизмом хвалили английские, но доконали немецкие, словно подсмотрев его ночные бдения на крыше Зимнего дворца, в обществе единственного существа – Черного рыцаря. Немцы без обиняков писали:
«Без преувеличения можно сказать, что будущее России покоится на плечах Столыпина. Очень возможно, что он и есть тот герой-рыцарь, которого ждет царь для спасения России…»
С высоты Зимнего дворца Столыпин смотрел на сокрытую туманом Неву, на мглисто сверкавший уже не керосиновыми, а электрическими огнями Петербург и пророчил, как его великий брат, незавидную, вопреки всем газетам, судьбу:Выхожу один я на дорогу…
Сквозь туман кремнистый путь блестит…
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу…
Слух и понимание гармонии были с детства, но голосом Бог не наделил. Для каменного уха Рыцаря было довольно. Да и свой слух не услаждал – лишь тормошил бессонную мысль. Пустыня?..
Он видел несоразмерно громадную пустыню России, где светлых огней было меньше, чем на обочинах Невского. А лучше сказать, и вовсе не было. От лучины лишь к вздорожавшему керосину дошли. Не всякий богатый человек, как саратовский губернатор, мог позволить себе электричество. Что уж говорить о крестьянстве! Подними-ка его на свет Божий! Да если действительно один ты на незнаемой дороге… В туманной мгле, где впереди лишь обманчивые проблески. Он, одиноко бредущий, только со стороны мог показаться всемогущим рыцарем – без страха и упрека. Все было: и страх неведомого пути. И непреходящий попрек себе: «Забыл разве?! Нет пророка в своем Отечестве!»
От рыцарей он и сбежал на Елагин остров, таща за собой немыслимую для рыцарей семью.
А без семьи он не видел смысла в жизни…III
Новый, 1907 год был встречен высочайшим рескриптом «О назначении П.А. Столыпина членом Государственного Совета». Выше власти, кроме царской, не существовало; правительство правительством, Дума Думой, а Государственный совет мог все сменить и отменить; половина его членов назначались лично Николаем II. Там заседали чиновные мудрецы. По-простонародному – «старцы». Не от сибирского ли Распутина это словцо входило в моду? Но ведь так и было; увешанные орденами, засыпавшие в креслах старикашки в конечном счете решали всякое дело. Утверждали – говоря чиновничьим языком.
Выше чинов царь дать своему премьер-министру не мог. А «междумье» затянулось на восемь месяцев.
Вторая Дума открылась лишь 2 февраля 1907 года. И уже в марте, в зале Дворянского собрания, Столыпину предстояло открыто объявить правительственную программу.
На Елагином острове не было Черных рыцарей, которые бы уносили мысли бог знает куда. Обстановка Елагинского дворца самая семейная и спокойная. Но семьей и тут некогда заниматься. Отец на целую неделю заперся в кабинете, готовясь к неизбежному турниру… отнюдь не рыцарскому, а плебейскому. Вторая Дума, несмотря на все правительственные усилия, оказалась даже более «левой», чем первая. Голоса, потерянные кадетским краснобаем Милюковым, с лихвой захватили эсеры, трудовики, социалисты. Правительство получило всего пятую часть. Оппозиция трубила во все трубы, приглашая на веселый турнир публичного скандала!
Столыпин никого не приглашал. Может, и самонадеянно, но верил лишь в одно: в неотразимость своих убеждений. Его рапира точилась в тихом елагинском кабинете.
Как хорошо, когда никто не мешает…
Но нет, скребутся в дверь. Самые главные оруженосцы!
– Что, Оленька?
– Доброе утро, папа. Наш семейный совет постановил: мы с тобой пойдем!
– Куда-а?..
– Туда! – махнула Ольга рукой, невольно приглашая и всех остальных. – Вместе с тобой думу думать…
Дверь распахнулась на обе створки.