Из-за его-то болтливости и мешкотности Савинков и опоздал со своим браунингом на целых полчаса. Азефу достало этого времени, чтобы похватать в отеле сонную семью, скопленные за долгие годы иудины деньги – и навсегда скрыться из глаз полиции и проданной им партии, которой он нанес невосполнимый моральный урон…

Еще больший урон, а точнее смертельный пинок получил его благодетель Алексей Лопухин…

Дело получило такую огласку, что его не мог замять гимназический друг Столыпин. Да и с какой стати? Все это происходило еще до его назначения министром внутренних дел.

«За разглашение служебной тайны» особым присутствием Сената Лопухин был присужден к пяти годам каторги, замененной, не без вмешательства Столыпина, ссылкой в Сибирь.

Прощай, гимназический друг. Нечего сказать, оставил ты наследство…

Как и предрекал брат Александр, пришлось отвечать на очередной запрос Думы.

Без вины виноватый, Столыпин оказался в трудном положении. Очень многим захотелось поплясать на его костях. Надо было, бросив все другие дела, заниматься крестьянским землеустройством, а приходилось подробнейшим образом объяснять закулисную жизнь какого-то Азефа:

– Я думаю, что для благоразумного большинства наши внутренние задачи должны быть и ясны, и просты. К сожалению, идти к ним приходиться между бомбой и браунингом… А там, где аргумент – бомба, естественный ответ – беспощадность кары! И улучшить, смягчить нашу жизнь возможно не уничтожением кары, не облегчением возможности делать зло, а громадной внутренней работой…

– Мы, правительство, строим только леса, которые облегчают вам строительство. Противники наши указывают на эти леса как на возведенное нами безобразное здание, яростно бросаются рубить их основание. И эти леса неминуемо рухнут, может быть, задавят и нас под своими развалинами, но пусть это будет тогда, когда из-за обломков уже видно, по крайней мере в главных очертаниях, здание обновленной, свободной в лучшем смысле этого слова, свободной от нищеты, от невежества, от бесправия, преданной, как один человек, своему государю, России.

Клясться публично в своей любви к государю было немодно. Дурной тон. Рискованный.

Когда он выходил из зала под жидкие аплодисменты, к нему подошел лидер кадетов Милюков. Настроен он был, как всегда, по-профессорски язвительно. Но знаки приличия соблюдал неукоснительно.

– Мое почтение, Петр Аркадьевич.

– Мое почтение, Павел Николаевич.

– Меня, грешного человека, частенько поругивают, особенно суворинское «Новое время». Но я так, частное лицо. Вы-то не боитесь, что завтра кто-нибудь облает? Экивоками, экивоками, конечно. Не станешь же ругать человека за похвалу царю?

– А вы разве обходились в заграничных статьях без похвалы королям, английским или другим?

– Ну, это, Петр Аркадьевич, дань приличию, не больше. Какой же я монархист?

– А какой же я, Павел Николаевич, царский угодник?..

Легкий, насмешливый поклон.

Ответный, задумчивый поклонец. Не без обиды, конечно. Поспорить-то не удалось. Жаль, жаль…

Столыпин почувствовал недоговоренность и обернулся:

– Не огорчайтесь, Павел Николаевич. Как-нибудь в другой раз поругаемся.

Разговор с Милюковым был не закончен, да он и не мог так быстро кончиться. Разоблачение Азефа так или иначе наносило удар по Министерству внутренних дел, то есть по самому Столыпину. Он ведь и сам не мог отделить своих полицейских дел от дел государственных, в первую очередь крестьянских… Тут без новых осведомителей не обойдешься. Не мог же полковник Герасимов все грязные казусы брать на себя.

Эсеры не дремали. И когда Столыпин невольно оправдывал провокаторство – как метод разоблачения, – он уже знал, что недавно сам опять был под прицелом. Хуже того, и Николай II, и великий князь Николай Николаевич. Все трое лишь разминулись с бомбой…

Оказалось, что уже несколько месяцев агитируют конвойного казака Ратимова, суля и деньги, и славу героя. Столыпина не могли взять ни на Аптекарском острове, ни в Зимнем дворце, ни по дороге в Царское Село. Так перехватить в Царском Селе сразу всех – и Столыпина, и царя, и великого князя заодно. Не такие уж там толстые стены. Надо знать только расположение комнат и пути подхода к ним. Дурак Хатурин в прошлые годы наделал много шуму, а царя не достал. Но то Зимний!.. Здесь-то все проще, по-домашнему.

Так в поле зрения террористов и попал казак Ратимов, по своей службе вхожий в царские апартаменты. Ему обещали, кроме всего прочего, и бегство за границу. От тебя, мол, только одно требуется: план! Точное расположение комнат! И Ратимов проболтался о легком доступе к комнатам под бельэтажем, где находился кабинет Николая II. Затем о времени прибытия Столыпина. А коль и великий князь там окажется, так и еще лучше. Ретроград и ненавистник студентов. А кому заниматься террором, как не студентам? В заграничном ЦК партии эсеров уже довольно потирали руки. Для верности – убедить Савинкова, чтоб он взял на себя руководство делом. А пока, до приезда Савинкова, была уже и группа большущая сформирована. Оставалось малое: выследить, установить время… и заложить под бельэтажем бомбы. Даже предостережение Савинкова «Сдается мне, что здесь что-то нечисто», не остановило подготовку грандиознейшего взрыва. Ратимов регулярно встречался с заговорщиками, охотно принимал деньги… и давал полнейший отчет обо всем полковнику Герасимову… Ай да казак!