Шрифт:
Лопухин чувствовал, что ему не отвертеться, но взыграло ретивое:
– Да как вы смеете шантажировать меня?! – Он вскочил.
– Ну, положим, шантажирую не я. В ЦК партии эсеров я не вхожу, но меня попросили провести эту сделку. Люди уважаемые. А этот провокатор не принесет добра ни революционерам, ни полиции. Да и потом – вы уже не служите, чего церемониться. Сядьте да налейте еще по рюмочке… за наше общее прошлое!
– За мою дочь! Коль на то пошло…
– Ничего не имею против. За дочь так за дочь.
– Жива она?..
– Я уже сказал: жива. Тюремное заключение ее прекрасное, при горничной. Не как я когда-то – в каземате…
– Да, бывало…
– Меня не интересуют ваши покаяния. Фамилия, сенатор! Или я ухожу.
Теперь и Бурцев встал, посмеиваясь.
– Хорошо! На посошок – и я говорю… Но гарантии?
– Мое имя. И моя рука. Мало?!
– Вполне достаточно. На посошок! – махнул он мировую рюмку. – Руку!..
Бурцев протянул руку, которая когда-то крепко держала браунинг, да и теперь не ослабла.
После его пожатия Лопухин встряхнул свою кисть, улыбнувшись:
– Да, жив курилка! Фамилия? Она вам известна: Азеф. Удивлены?..
– Признаюсь, да… Но в вашей правдивости не сомневаюсь. Честь имею! На следующей станции я выйду и дам телеграмму. Дочь встретит отца на Лондонском вокзале.
Он приподнял уже надетую шляпу.
Глядя ему в спину, Лопухин вздохнул: «Как скверно идет за нами наше прошлое!»
VII
В те дни, видя в Лондоне живую и веселую дочку, он и понятия не имел, что под прошлым подводит последнюю черту Борис Савинков.
Даже министр внутренних дел и опытный сыщик полковник Герасимов уже задним числом узнали, что в Париже состоялся суд чести. Да, эсеры чтили честь выше закона. На суд чести из разных уголков эмиграции собрались Кропоткин, Вера Фигнер, в революцию вышедшая из Шлиссельбурга; несгибаемая каторжанка Брешко-Брешковская, ну, и более молодые: Виктор Чернов, Марк Натансон и Борис Савинков, конечно. Потолкались по разным частным углам, потом решительная Фигнер предложила:
– Зарубежная царская охранка за нами следит, поэтому лучше всего собраться у Бориса Викторовича. Если он не возражает.
Савинков не возражал. Но напомнил:
– Иван мой друг и боевой соратник. Я согласился стать членом суда на одном условии: если обвинение в провокации подтвердится, я сам же и должен исполнить приговор. Один! Если все это так – моя вина… Читайте письма, какие мне шлет Иван! – бросил он на стол пачку писем с хорошо знакомым всем почерком.
Да, тяжелая вещь письма…
«Дорогой мой,
конечно, судьи не историки, они обязаны выслушать и проверить все; они обязаны потребовать доказательства и от вас. Но… ведь тут не равные стороны; вы и полиция…»
«Дорогой мой,
сегодня к тебе заходил. А вчера у тебя просидел целый вечер, поджидая. Вы решили. Моя активность выразилась лишь в том, что я определенно высказывал желание, чтобы ты непременно участвовал в суде, как ты этого хотел».
– Да, я хотел. Но еще раз напоминаю – условие!
Все почему-то посмотрели на карман его отлично сшитого английского сюртука.
– К сожалению, Борис Викторович, с Азефом покончено. – Вера Фигнер склонила голову. – Бурцеву мы верим. Вашей вины нет. Меня в свое время подставил такой же друг-провокатор… забудем его фамилию, тем более что он расстрелян. Такова наша жизнь.
– Приходится, конечно, сожалеть. – Князь Кропоткин старчески покашлял. – Но что говорит бывший директор департамента полиции сенатор Лопухин? Зачитайте-ка, у кого глаза получше.
Зачитали. Прежде чем выдать дочку, у Лопухина потребовали письменных показаний. Они были убийственны… и мерзки по своей меркантильности.
«Получая 500 рублей в месяц, он требовал у меня 600…»
– На пропитание бренного тела! – заметила Фигнер, по тюремной привычке не любившая жирных людей. – Наши люди есть и в полиции. Вот какое досье там хранится: «Толстый, сутуловатый, выше среднего роста, ноги и руки маленькие, шея толстая. Короткая. Лицо круглое, одутловатое, желто-смуглое; череп кверху суженный; волосы прямые, жесткие, темный шатен. Лоб низкий, брови темные, глаза карие, слегка навыкате, нос большой, приплюснутый, скулы выдаются, губы очень толстые, нижняя часть лица слегка приплюснутая…»
– Но это – портрет провокатора… и подлеца, которого надо отправить на виселицу! – не выдержал Нотансон.
– Виселица в наших условиях неприемлема, – поправил Савинков. – Браунинг! Я один управлюсь.
Все помолчали, выпили по бокалу вина. Прежде чем у старейшего террориста, князя Кропоткина, сорвались неизбежные слова:
– Нет, Борис Викторович, это уже убийство. По нашей традиции – всегда тройка… уж не обессудьте… кхе-кхе…
Его решительно поддержали:
– Тройку!..
В нее вошли Виктор Чернов, Николай Ракитников и Борис Савинков. Он недолюбливал излишнюю в таких делах интеллигентность Ракитникова, сомневался в твердости Чернова, но отказать в доверии никому не мог. Тем более Чернов – главный теоретик партии и, по сути, нынешний ее руководитель. Ни Брешко-Брешковская, ни Фигнер, тем более Кропоткин уже не могли нести такую сумасшедшую практическую нагрузку. Заправлял делами партии молодой и велеречивый Чернов.