Шрифт:
Столыпин был погружен в свои мысли. Молчал.
– Пишу я сейчас повестушку под названием «Односельцы»… Так, между делом карябаю по ночам за этим вот столиком, – любовно погладил Семенов локтями уже протертые доски. – Пытаюсь изобразить войну грешного отступника… со всем сельским вековым миром! Не знаю, сойдет ли с рук…
Нет, не сошло. Свои же селяне забили насмерть новоявленного правдоискателя, на своей же проселочной дороге. Сапогами, лаптями, чунями в грязь, в дорожное месиво втоптали. Истинно, мокрое место оставили на месте несговорчивого своего собрата…
Часть седьмая Нам нужна великая Россия!
I
Та картина, которая наблюдается теперь в наших сельских обществах, необходимость подчиняться всем одному способу ведения хозяйства, невозможность для хозяина с инициативой применить к временно находящейся в его пользовании земле свою склонность к определенной отрасли хозяйства, распространится на всю Россию. Все и вся были бы сравнены, земля стала бы общей, как воздух и вода… Я полагаю, что земля, которая распределилась бы между гражданами, отчуждалась бы у одних и представлялась бы другим, получила бы скоро те же свойства, как вода и воздух. Ею стали бы пользоваться, но улучшать ее, прилагать к ней свой труд с тем, чтобы результаты этого труда перешли к другому лицу, – этого бы никто не стал делать. Вообще стимул – та пружина, которая заставляет людей трудиться, – была бы сломлена… Все будет сравнено – но нельзя ленивого равнять трудолюбивому, нельзя человека тупоумного приравнять к трудоспособному. Вследствие этого культурный уровень страны понизится…
Формально он отвечал левым да и кадетам, но видел перед собой волоколамского пахаря, который со слезой на глазах отказывался от своего великого учителя, ибо учитель толкал его все к тому же «обчему миру»… К губительной уравниловке!
Конечно, ни социал-демократы, ни кадетские профессора его не понимали.
– Надо думать, что при таких условиях совершился бы новый переворот, и человек даровитый, сильный, способный силою восстановил бы свое право на собственность, на результаты своих трудов. Ведь, господа, собственность всегда имела основанием силу, за которой стояло и нравственное право.
Говоря о нравственности, он соглашался не только с волоколамским пахарем, но и со Львом Николаевичем. Когда это нравственное начало мешало добрым делам?
– Ведь богатство народа создает и могущество страны. Путем же переделения всей земли государство в целом не приобретает ни одного лишнего колоса хлеба. Уничтожены будут крестьянские хозяйства.
Не хочется колоть глаза слепым, лучше открыть глаза зрячим.
– Господа, нельзя укрепить больное тело, питая его вырезанными из него самого кусками мяса. Надо дать толчок организму, создать прилив питательных соков к больному месту, и тогда организм осилит болезнь.
Думал ли он сейчас о своей Наташе, которая помаленьку начала вставать на свои и чужие ножки? У него частное и общее никогда не разъединялись между собой.
– Все части государства должны прийти на помощь той его части, которая в настоящее время является слабейшей. В этом смысл государственности, в этом оправдание государства как социального целого. Мысль о том, что все силы государства должны прийти на помощь слабейшей его части, может напомнить принципы социализма, но если это принципы социализма…
Остановись, несчастный! Видишь, левые аплодируют, правые сжимают кулаки?
– …то социализма государственного, который не раз применялся в Западной Европе и приносил реальные результаты. У нас принцип этот мог бы осуществиться в том, что государство брало бы на себя…
Тут уж ни справа, ни слева не было хлопков. Куда его несет? В какой-то «столыпинский социализм»?!
Но он не нужен ни оголтелым революционерам, ни душителям революции, то бишь высокородным чиновникам.
Остановись… хотя уже и поздно…
Противникам государственности хотелось бы избрать путь радикализма, освобождения от исторического прошлого, от культурных традиций. Им нужны великие потрясения…
Помолчи, дай ошарашенным депутатам некую передышку. Но характер брал свое…
– Им нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия!
Сидевший в зале брат-журналист, вечером после семейного чаепития, с несвойственной ему озабоченностью сказал:
– А ведь это все от твоего одиночества, Петр Аркадьевич.
Столыпин вздрогнул, как от удара. Но ответил с обидой:
– Какое же одиночество, Александр Аркадьевич, когда вокруг меня вечная толкотня?
– Во-во, толкаются. А случись какой пожар, про тебя в лучшем случае позабудут, а в худшем – на лестницу горящую толкнут. Выберешься ли?
– Да ты что про пожары… речи мои так толкуешь?
– Возможно, возможно…
– Не нужно, братец, так прямолинейно толковать. Все-то вы, журналисты, за уши притягиваете…
– Ну, не за космы же драть. Думаешь, разные думские лизоблюды тебя по головке погладят?
– Не думаю.
– И то хорошо. Разгони ты эту треклятую Думу, право!
– Да ты мысли мои читаешь, что ль?
Александр не ответил, подливая себе коньяку. Петр еще раньше отказался. Утром к государю предстояло ехать, а в голове и без того ясности не было. Да и обидел немного брат: слишком уж откровенно про одиночество седанул. Можно подумать, сам он этого не видит…
Одиночество начиналось уже там, на женской половине Елагинского дворца. Он надеялся: стоит уйти из Зимнего, с его мистическим Черным рыцарем, как душа сразу просветлеет. Ан нет! От мистики, да и вообще всякой чертовщины он забывался в работе. Поездка к пахарю-одиночке вдохнула новые силы. Не один же он такой – Сергей Семенов. Значит, жизнь куда-то идет, куда-то двигается. Стоит ли тратить силы на внутрисемейные распри?
Собираясь в Царское Село, он зашел на женскую половину. Там, как всегда в последнее время, скучали. Заниматься вышиванием, рисованием, музицированием дочерям надоело. Старшая, Мария, уже и в переростки вышла. Но вывозить их в «свет» он не мог. Не столько из-за вечной нехватки времени – из боязни. Они ведь не просто девочки-невесты. Они дочери Столыпина. Можно было по-разному относиться к сосланному в Сибирь Алешке Лопухину, но избежать его опыта – невозможно. Его-то дочь похитили как уже отставленного от дел полицейского начальника. Так чего ожидать самому министру? И должность для революционеров заманчивая, и дочек целый выводок. Кради любую, диктуй отцу условия. В Елагинском дворце они были на положении арестантов. Им нельзя было бегать по гимназиям, по Бестужевским курсам, по концертам, по приятельницам. Любой выезд – под экскортом полиции. А как же иначе! Он понимал, что жизнь и самой Ольги – не слаще, чем у жены-поселенки того же Лопухина. Потому, расцеловав молчаливо притихших дочек, он и сказал жене – но так, чтобы слышали все:
– Я испрошу у государя разрешения отдохнуть где-нибудь в финляндских шхерах. Время самое благодатное.
Ольга отмолчалась, а высказала, видимо, общее настроение Наташа:
– Под охраной броненосцев, па?
Он ничего не ответил, с обычными предосторожностями – одновременно и с закрытой каретой, и с автомобилем – отправляясь на попутную станцию, при каждой поездке разную. Он давно уже не испытывал свободы, как во времена дворянского предводительства.
Государь после обычных приветствий заметил:
– Случилось что, Петр Аркадьевич?
Столыпин мысленно вздрогнул. Ну, дожил, растяпа! Поэтому ответил даже несколько разухабисто:
– Да вот думаю, ваше величество, как повеселее разогнать всем надоевшую Думу!
Николай II не одобрил его показную веселость:
– Прежде отдохнуть вам надо, Петр Аркадьевич. Вижу, не возражайте. Я сам люблю финляндские шхеры. Тихо, уютно… и, между прочим, безопасно. Почему бы и вам не последовать моему примеру? Там меж островами где-нибудь и встретимся.
– Но дела, ваше величество?..
– Дела! Когда ж нам жить? Закругляйте ваши делишки – да и на корабль со всей семьей. Надеюсь, морской министр не откажет в приличном суденышке.
Столыпин предупредительно склонил голову, ожидая, что дальше последует. Не об отдыхе же пойдет речь между царем и премьером.
Так он и вышло. Николай II озабоченно спросил:
– Неужели вы решитесь, Петр Аркадьевич, на разгон Думы? Ведь в этом деле я вам не помощник. Мое имя не позволяет мне…
– Ваше имя не будет замарано, ваше величество. Разве что мое… Такая малость!
– Ну-ну, не прибедняйтесь, Петр Аркадьевич. Вам жить и работать.
– Но мы подошли к неоспоримому факту: избирательный закон нужно менять. Собственно, проект нового закона мной уже написан. Вот, ваше величество! – вынул он из портфеля папку с аккуратно исписанными листами.
Беря папку, Николай II улыбнулся:
– Что-то у вас в портфеле всегда гремит… Револьверы? Бомбы?
– Бомбы – для нападения, ваше величество. Мне же нужна защита. Не грешно министру внутренних дел соблюдать кой-какую оборону.
– Револьверы так револьверы, – кивнул Николай II.
– Моей подписи под законом не потребуется?
– Я думаю, достаточно будет утверждения закона Государственным советом. Если не возражаете, ваше величество?
– Не возражаю, – оценил Николай II охранительный план. – Но вы будьте все-таки поделикатнее с этими левыми… правыми… Кругом лгут, кругом маски какие-то…
Столыпин знал, какие маски обступают не только премьера, но и трон. Так ли уж наивны закулисные разговоры о конституционной монархии?
Потому и пригласил к себе опять Павла Николаевича Милюкова.Лидер конституционных демократов шел в служебные апартаменты Столыпина не без тревоги. Зачем-то опять понадобился?
Конечно, ему было бы приятнее встречаться с этим человеком в домашней обстановке – Елагинском дворце, но пришлось ехать в Зимний. Ничего не попишешь, подстраховывается премьер. Но ведь и то верно: нельзя же вечно подставлять под бомбы и без того заарестованную семью. Да и посетителей – их-то с какой стати десятками в клочья рвать? Милюков теперь и на своей шкуре почувствовал висящий над всеми кулак. Не далее как третьего дня он шел в редакцию партийной «Речи», обдумывая очередную статью. Было недалеко, на Жуковской улице. Обычный утренний променад. Но на Литейном проспекте нагнал его какой-то молодой парень и, ничего не объясняя, дважды вдарил сзади по шее. Довольно сильно: котелок слетел, пенсне свалилось и разбилось. Но на ногах устоял, даже попробовал поднять шляпу. Парень стоял и ухмылялся. Толпа собралась.
– Да зовите городового!
– В участок, чего там!
– В свидетели все подпишемся!..
Милюков заподозрил дешевое политиканство:
– А что, ухарь, знаешь ли, кого бьешь?
– На кой ляд мне знать! – был заносчивый ответ. – Пятерицу заплатили, еще обещают, так отрабатывать надо.
Конечно, уже хватил водки для храбрости.
– Пошел вон, раз свое отработал!
Толпа была недовольна таким исходом дела, но не возиться же с пьяным?
Об этом и думал Милюков, поднимаясь на верхний этаж, где был служебный кабинет Столыпина. Он готовился к пространному и обстоятельному изложению своих политических взглядов. Разумеется, взгляды были разные. Но пригласил Столыпин в трудную минуту – трудную, чего скрывать! – не социал-демократа, не черносотенца, а именно его, Милюкова. После взаимных приветствий он уже и начал было:
– Конечно, Петр Аркадьевич, совсем-то нам свои позиции не сблизить, но попробуем все же…
– А чего не попробовать? – нажал хозяин сокрытую под столешницей кнопку электрического звонка.
И сейчас же предстал с подносиком в руке молодой адъютант. Кофе, печенье, две рюмочки. Общий поклон – и бессловесный уход.
– Ловко как у вас все получается! – улыбнулся Милюков.
– Не все получается и у полиции, Павел Николаевич… Ну, чтоб шея не болела!
– Зря вы отпустили этого хулигана. Ну, да полковник Герасимов его все равно нашел. За пятерку нанятый террорист, каково? Подешевела революция, подешевела…
– Уж истинно… За пятерку. Сам хвастался. Вот только кто наниматель?
– Сие нам известно, уважаемый Павел Николаевич. – Столыпин внимательно посмотрел на гостя. – Били-то вас, а шея у меня болит. Писать официальное заявление, само собой, не будете?
– Не связываться же с уличным шалопаем…
– Не совсем так, Павел Николаевич. Хулиган этот нанят небезызвестным доктором Дубровиным. «Союз русского народа», и всякий сброд под этим знаменем. Значит, я – не русский и вы – не русский. Бия вас, бьют ведь и меня. И знаете, что на допросе обнаружилось? Он должен был ударить ножом, после чего вы бы уже не встали. Видно, совесть маленько взыграла, нож по дороге выбросил. Да не так уж сильно и стуканул… Слушайте дальше! Когда пришел к заказчику получать мзду, то Дубровин его обругал и дал только малую часть обещанного. Ну, на водку, не больше. После чего слуги спустили его с лестницы. Но дорогой Павел Николаевич… Без вашего заявления эти слова к делу не привяжешь.
Милюков почувствовал, что сейчас последует более важное предложение.
– Бог с ним, с этим дураком. Поучат его в околотке, да и вся недолга. Есть террористы посерьезнее… Когда мы с вами научимся им давать отпор?
Милюков не впервые замечал, что у Столыпина при большом нервном напряжении дрожит правая рука. Заметив взгляд гостя, хозяин положил на нее левую руку, и дрожь утихла.
– Двое неглупых людей могли бы договориться вот о чем…
Столыпин явно нервничал.
– Павел Николаевич, я вынужден поставить условие, после чего, думаю, мне удастся легализовать вашу партию – Партию народной свободы.
– Какое же условие, Петр Аркадьевич?.. – напрягся Милюков.
– Я с удовольствием читаю ваши статьи в газете «Речь», но что-то вы недоговариваете… Напишите статью, в которой ваша партия осудила бы политические убийства. Вот и все. Думаю, что и Дума тогда осудит революционный террор. Мы хоть немного, да приблизимся к цивилизованной политической борьбе. Ваш авторитет огромен, уповаю на него…
– Петр Аркадьевич, я не могу решать за всю партию. А если статья… так лучше уж без моей подписи.
Столыпин кивнул, заметив, что стиль статей Милюкова известен.
– Хорошо, Петр Аркадьевич. Я принимаю ваше предложение, но пока только условно. Надо согласовать его со всем руководством партии. Посмотрим!
– Ну-ну, смотрите… но не пересматривайте нашу договоренность…
Когда собралось все руководство, один из ветеранов кадетской партии безапелляционно выразил общую мысль:
– Никоим образом! Как вы могли пойти на эту уступку хотя бы условно? Вы губите собственную репутацию, а за собой тянете и всю партию. Как бы осторожно вы ни выразили требуемую мысль, шила в мешке не утаишь. Офицеры немедленно ее расшифруют. Нет, никогда! Лучше жертва партией, нежели ее моральная гибель…