Кира и Надя тоже стали ходить по местам туризма: в цирк, к Большому театру. Но с иностранцами не получалось. Языковой барьер. Только жестами. Однажды, правда, нарыли двух арабов, привели в общежитие – каждая на свою койку. Так то ж арабы… Положили деньги на тумбочку – и все дела.

С Мишей Сидоровым познакомились на Черном море. Она плыла, и он плыл. Прямо в воде любили друг друга. Волны нежно бились об их тела. Малиновый шар солнца стоял на горизонте, все больше проваливаясь в море. Хорошо было. Было и прошло. Где лето? Где Миша? Нету ничего. И ничего не будет. Только прораб Скороспелов, коммунист, взяточник, из девчонок бутыли вымогает и при этом норовит пристроить свой вялый член. Входит в недостроенный дом, как зверь в чащобу, – озирается: нет ли свидетелей, нет ли опасности. Боится, что начальству донесут, аморалку пришьют, жене доложат. Он хочет все себе позволить и ни за что не отвечать. Привык так жить. Смотрит подозрительно, с прищуром. На лице опыт грязи.

Кира вздохнула от разъедающего несоответствия. От разлада мечты с действительностью. – Чаю хочешь? – предложила она. – У меня плавленый сырок есть.

Сидоров достал из портфеля целлофановый пакет с бутербродами. Жена собрала. В каждый бутерброд был вложен зеленый лук. Витамины. Жена на окне круглый год выращивает. Сидоров вспомнил свой подоконник со стрелками лука, и ему стало жалко жену, сына и себя вместе с ними.

Кира почувствовала его сиротство и не проявила сексуальной инициативы. Пусть освоится человек.

– Ты где работаешь? – спросила она, переходя на «ты». Кира чувствовала себя увереннее на своей территории.

– В госпитале.

– Врач?

– Замполит.

– А зачем он нужен? – Ей казалось, в госпитале болеют и лечат. И этого достаточно.

– Значит, нужен…

Кира отвинтила от термоса крышку, разлила чай по чашкам.

– Ты коммунист?

– А как же? – удивился Сидоров.

– У нас на стройке три коммуниста из партии вышли.

– Ну и дураки.

– Почему?

– А вот посмотришь: мы еще свое слово скажем, – пообещал Сидоров.

– Так вы уже сказали. Семьдесят четыре года говорите свое слово.

– И еще семьдесят пять будем говорить.

– Так армию сокращают, – напомнила Кира.

– Да… – согласился Сидоров. – У нас многие в кооператив пошли. Бычков выращивать.

– И правильно, – поддержала Кира. – Лучше народ мясом кормить, чем разговоры разговаривать.

Сидоров промолчал. Одно дело – накормить мясом. Другое – напитать идеями. Но Сидоров не стал доказывать, рассыпать бисер перед свиньями. Кира – молодая женщина и, значит, потребитель, как все молодые. Им бы только потреблять бездумно, ничего не давая взамен.

– Ничего, – упрямо сказал Сидоров. – Кабинеты политпросвета везде нужны.

Кира промолчала в свою очередь. Родильный дом имени Крупской, в котором лежала Надька, заражен стафилококком. В Америке такие дома сжигают, в открытом пламени и на три метра в глубину. А у нас марганцовкой моют и хлоркой посыпают. А стафилококку от этой хлорки ни холодно ни жарко. Так и с политпросветом, с торжеством коммунизма. Отказались – значит, надо жечь. А они только марганцовочкой сверху. Посмотрела кино «Так жить нельзя». И в самом деле нельзя. А вот – напротив хороший человек и говорит: «Так жить надо». Кого слушать?

Можно, конечно, никого не слушать. Жить своими мыслями. Но свои мысли крутятся только в одном направлении. Выйти замуж по страстной любви, любить мужа, как любовника, и путешествовать, менять картинки перед глазами. Индия, например, со слонами, Египет с пирамидами, Венеция с каналами и гондольерами.

А что она видит? Стройка зимой – замерзшая грязь, как застывшие волны. Стройка осенью – грязь, без конца и края, как жидкая планета. Секции строящегося дома – железобетонные и холодные, как пчелиные соты, сработанные чертом. И прораб Скороспелов.

Сидоров вдруг поднялся, стал двигать мебель. Кровать Киры вплотную придвинул к Надькиной. А на место кровати притащил шкаф, поставил, как ширму. Отгородился.

– Зачем это? – удивилась Кира.

– Я спать хочу, – дипломатично объяснил Сидоров.

Кира слышала, как он раздевается. Потом ложится. Их разделяло нечто большее, чем шкаф. Она ощущала отчужденность, почти враждебность Сидорова, будто это был не половозрелый мужчина, а бурый медведь. Странно даже.

Кира тоже разделась и легла. Потушила свет. Стало тихо. Офицер не спал. Дышал за шкафом.

– Как ты живешь? – поинтересовалась Кира, вытягивая на контакт.

– В каком смысле?

– Ну, расскажи свой день.

– Зачем? – Сидоров сопротивлялся контакту.

– Интересно. Вот утром встал. Дальше что?

– Чай пью, на работу иду, – нехотя ответил Сидоров.

– А там что?

– Там? – Сидоров задумался. В самом деле, что там? Солдаты. Живые и мертвые. И полуживые. Выкарабкиваются из пропасти. Пока карабкаются, ни о чем не думают. Приезжают матери, невесты, привозят варенья, соленья – поддержать своих. Сидоров говорит солдатам, что они герои. Герои, конечно, но калеки. Вот об этом они и думают после того, как выкарабкаются. И смотрят перед собой в одну точку.