– Товарищ Ливанов, Вы же известный актер, почему Вы никогда не заходили в худчасть театра?

– Художественное целое не может входить в художественную часть!

– Товарищ Булгаков, что Вы напеваете?

– Свое любимое: «Он рецензент – убей его!»

– Эй, докладчик! Почему Вы говорите одними цитатами? У Вас что, своего мнения нет?

– У меня есть свое мнение, но я с ним не согласен.

– Вы писатель или читатель?

– Я цитатель.

– Что такое телеграфный столб?

– Хорошо отредактированная сосна.

– Товарищ Шкловский, как у Вас дела?

– Как обычно. «Один редактор издательства «Советский писатель» отверг мою рукопись потому, что, как он сказал, в ней «много сведений и фактов, которые даже я не знаю».

– Удивляюсь, как при такой нервотрепке Вы достигли преклонных лет?

– «Я прожил долгую жизнь только потому, что никогда не читал рецензий на свои книги».

– Светлов, о чем размечтались?

– «Хочу, чтобы на моем доме повесили мемориальную доску: «Здесь жил и никогда не работал поэт Михаил Светлов».

... Новоприбывших окружили несколько литдушенек.

– А, господин Ницше! Позвольте Вам представить коллегу: академик-философ Мрак Мутин!

– Перестаньте издеваться! Меня зовут Марк Митин!

– Интересные разговорчики!
– душе экс-гаранта было непривычно.

– Давай подойдем к великому поэту – вон сидит Пастернак, твой тезка, - предложил его спутник. Но еще до них к Пастернаку подскочил какой-то хлыщ:

– «Что Вам больше всего понравилось в моей книге?»

Поэт вспыхнул:

– «Неужели Вы думаете, что я могу заниматься микрометрией?!»

Простите, отвлекусь: приближается критик Тарасенков, мой друг, знаток и любитель моих стихов. При этом по намеку партбонз опубликовал в «Культуре и жизни» разгромную статью обо мне!

Подойдя к Пастернаку, Тарасенков не решился протянуть ему руку. Поэт с доброй улыбкой заметил:

– «Толя, не стесняйтесь, Вы же не человек, а бобовое». А я на растения не обижаюсь...

Подлетела еще одна душенька.

– О таких, как ты, Тарасенков, я, Александр Раскин, написал эпиграмму:

«Принципиален до конца,

Голосовал за подлеца

И говорил: «В конце концов,

Я видел худших подлецов».

– Когда два критика спорят о литературном произведении, возникает не менее трех мнений, - начал оправдываться Тарасенков. Его почти никто не услышал, так как на трибуну взобралось молодое дарование и поделилось тревогой о наболевшем:

– В Англии запретили публичные дома! Капитализм утратил свое единственное и последнее преимущество перед социализмом!

– «Современные молодые поэты напоминают мне немецких девушек, которые зарабатывают себе на приданое проституцией», - пробормотал Илья Эренбург.

– «Многие молодые писатели хотят не писать, а печататься», - согласился с ним Михаил Светлов.
– А в твое правление поэты хорошие вообще исчезли?
– грустно вопросил он Ельцина.

– Неправда! Таланты на Руси не переводились и в самые тяжелые времена. Даже при таких правителях, как Ельцин, загнавшим культуру в скотский загон!
– возразил какой-то свежеупокоенный.
– Вот я вам прочитаю стихи моего друга Николая Игнатенко. Он умудрился описать мои нынешние переживания, хотя сам живой, дай Бог ему здоровья!

«Настанет время, и меня не станет.

Смешную верность больше не храня,

Любимая, поплакавши, обманет

Еще недавно жившего меня.

Я одного мучительно не знаю,

И потому узнать не суждено:

Боль от измены там я испытаю

Или, увы, мне будет все равно?»

Оказывается, мне не все равно! Мне нужно, чтобы меня помнили и любили – даже мертвого! И еще одного поистине великого русского поэта ельцинских времен я встретил здесь – Владимира Корнилова. Вот, кстати, и он! Володя, прочти мое любимое...

– «Считали, что дело в строе,

И поменяли строй.

И стали беднее втрое

И злее, само собой.

Считали, что дело в цели,

И поменяли цель.

А цель, как была доселе, -

За тридевятью земель.

Считали, что дело в средствах.

Но только дошло до средств,

Прибавилось повсеместно

Мошенничества и зверств.

Меняли шило на мыло

И собственность на права.

А необходимо было

Себя поменять сперва».

Ельцина зашатало...