Политический отдел числился под № 1. Он и был первым в управлении. Возглавлял его долгое время полковник Кузнецов. Он имел обыкновение вызывать в свой огромный — по чину!
– кабинет начальников других отделов, и они, стоя навытяжку, с трепетным вниманием выслушивали его указания. В кабинете висели два портрета - Дзержинского и мой!

В ведении культурно-воспитательного отдела находилась редакция «Производственного бюллетеня», небольшого формата малотиражки, призывавшей зэков трудиться самоотверженно, любить Великого Вождя и чтить сталинского наркома Лаврентия Берию. И еще издание рекомендовало сидельцам чувствовать себя в лагере как дома, ибо только здесь им предоставлены все условия для исправления и перевоспитания. Печорский лагерь имел свой музыкально-драматический театр и несколько эстрадных ансамблей, до десяти кинопередвижек, на каждой колонне действовали инструкторы-воспитатели. В бытовой и производственных зонах, на трассе — наглядная агитация.

– Да, тут я недоработал...
– промямлил Геббельс.

– На хрена я все это фуфло слушаю?
– зевнул пахан.

– Чтобы учиться!
– охотно объяснил Дьявол.

– Да мне на фиг такие козлы-наставники нужны!

– Загордился ты, Борька! Ленин, Сталин, Муссолини, Гитлер, Геббельс во многом сделали выдающиеся политические карьеры потому, что были блестящими журналистами...

– А у меня не ниже воровская масть - без всякой гребаной писанины!

– Не ври!
– оборвал бывшего подопечного его благодетель — некогда первый секретарь Свердловского обкома Рябов.
– Ты, сидя в московком горкоме партии, манипулировал журналюгами, как заправский кукловод! Помню, когда ты только сел на воеводство в столице, редактором «Московской правды» работал Владимир Марков. О профессионализме его мне судить трудно, но гибкостью мысли человек этот явно не отличался. При первом же посещении тобой редакции Марков позволил себе непростительную ошибку. Когда коллектив собрался в комнате для совещаний, первый секретарь, естественно, занял председательствующее место — сиречь кресло главного редактора. Марков возражать не посмел, но придвинул свой стул к тебе и уселся рядом с тобой, образовав этакий президиум.

Тебе это очень не понравилось. Ты кинул презрительный взгляд на редактора и ногой отпихнул его стул вместе с седоком в сторону. Журналисты переглянулись: они уже заранее поняли, что последует дальше.

И верно. Вскоре в «Мосправде» появился новый редактор — Михаил Полторанин, работавший до этого корреспондентом «Правды». Он стал одним из твоих ближайших соратников, в правительстве занял кресло министра печати, успел даже побыть вице-премьером. Потом, правда, ты его выкинул — подобно абсолютному большинству своих прежних наперсников...

– По крайней мере, я никому из пишущих шестерок лоб зеленкой не мазал, как все, кроме Ленина, названные Сатаной «блестящие журналисты»! Я просто на писак забил! Ну, если сильно гавкали, отгонял их от государственных кормушек — не более того...

Никто возразить не смог: одним из огромных достоинств Бориса Николаевича была его поразительная толерантность к нападкам СМИ.

– Это тебе зачтется на суде Пантократора, - обещал Ницше, приведя кого в недоумение, кого в негодование: как он мог решать за Христа?! Такая мелочь, однако, «первого имморалиста» не смутила, и он продолжил: - Неужели здесь, в твоей зоне, остались только вот такие, с позволения сказать, околотворческие души?!

– Не, - возразил пахан, - реальные писаки, а не босота, тоже имеются. Двоих я хорошо знал...

– А чего ж они здесь, а не в Отстойнике творческих душ?

Его прервали появившиеся две души — женская и мужская.

– Я, поэтесса Юлия Друнина, покончила с собой 20 ноября 1991 года...

– Я, писатель Владимир Кондратьев, выстрелил в себя 21 сентября 1993 года...

Фридрих, как и подобает джентльмену, проявил преданность принципу «Дамы — в первую очередь»:

– Я слышал, мадам, что Вас заслуженно называют фронтовой поэтессой?

– Не знаю, заслуженно или нет. Летом 1941 года я, московская школьница, прямо с парты ушла добровольцем на фронт. Нашу семью тогда эвакуировали из Москвы в Тюменскую область, мы едва успели кое-как там устроиться. Родители — школьные учителя возражали категорически против этого моего шага. Ведь я была единственным ребенком в семье, да еще очень поздним: отцу тогда уже перевалило за шестьдесят. Папа и мама уговаривали меня остаться, плакали, просили. Но я все-таки настояла на своем!

«Я ушла из детства в грязную теплушку,

В эшелон пехоты, в санитарный взвод.

Дальние разрывы слушал и не слушал

Ко всему привыкший сорок первый год.

Я пришла из школы в блиндажи сырые,

От Прекрасной Дамы в «мать» и «перемать»,

Потому что имя ближе, чем Россия,

Не могла сыскать».

И с тех пор эхо военных взрывов не умолкало в моей голове! Я всю жизнь словом и делом билась за моих фронтовых товарищей!

«... В котлован,

Где бульдозеры спят,

Собираются мертвые однополчане -

Миллионы убитых солдат.

Миллионы на марше,

За ротою рота,

Голоса в шуме ветра слышны:

«Почему, отчего

Так безжалостен кто-то

К ветеранам великой войны?

Дайте, люди,

Погибшим за Родину слово,

Чутко вслушайтесь

В гневную речь.

Почему, отчего

Убивают нас снова -

Беспощаден бездарности меч...»

– А как же Вы, бард социализма, приспособились к капиталистическим переменам?
– устроил форменный допрос Ницше.