До крови удила туберкулеза

Врезаются в девичий рот.

И вдруг летит с площадки волейбольной

Веселый мяч, описывая круг,

Как весть былого, как привет невольный

С любимой родины, из чьих-то сильных рук.

И пленница зажглась воспоминаньем юным,

Сжигающим тоску, и боль, и горький стыд.

Все мускулы ее напряжены, как струны, —

Лишь тронуть, и она, как песня, зазвучит.

Она летящий мяч перехватила взглядом,

Ее на миг умчало забытье, —

Она бежит к мячу, он скачет рядом

И ластится, касаясь рук ее,

Уже почти в руках, она его схватила,

Порозовев, дыханье затаив...

Отброшен заступ. Горе отступило.

Чужбину, голод, боль затмил порыв.

Не сердце ль вырывается с дыханьем?

Она глядит кругом, на миг ослеплена.

Жизнь засияла вдруг, как на рассвете раннем,

Вернулась юность, расцвела весна.

И чудится — под ветерком весенним

С друзьями пленница встречается опять,

Она оглушена оркестром, шумом, пеньем,

Ее удар! Ей начинать!

Ей стадион мерещится зеленый,

Весенний день. Лучистый. Голубой.

Она кидает мяч, она следит влюбленно

За ним, за ним — за радужной судьбой.

И всё! Теперь ее не ужаснуть ни бранью,

Ни истязаньями. Тиха, строга, бледна,

Закинув голову, она стоит одна.

К ней палачи бегут — она недвижна, прямо

Глядит в упор, ей муки не страшны.

Удары падают, как будто камни в яму,

Где люди заживо погребены.

На стиснутых губах лишь капли крови,

А бьют безжалостно, во весь размах...

В хлеву прильнула к дремлющей корове,

И застывали слезы на глазах.

И снова день — чужой, скупой, суровый,

Немецкий день — неодолимый год.

И вот пред нею покупатель новый,

Рабыню господин соседу продает.

По дружбе уступает, по соседству.

Теперь и двадцать марок взять нельзя.

А пленница еще не распрощалась с детством.

Застенчиво потуплены глаза.

Кнутом испробовал сосед свою покупку:

«Ну, нет, уж за мячом не побежит она», —

Смеется он, покуривая трубку.

В неволю третий раз рабыня продана.

Где дни, когда она жила с душой открытой?

Где мать? Где молодость? Под свист бича

Ее бандит уводит от бандита,

Палач от палача.

Взвился над нею кнут, взметнулся окрик грубый,

Без сил упавшую надсмотрщик исхлестал.

И молча рукавом она отерла губы —

Рукав от крови красным стал.

Закат на землю льет лучи косые,

Последнее письмо нашептывает ночь,

И адрес у письма был короток — Россия...

Хоть ветер да прочтет, а ей молчать — невмочь,

Хоть камень да прочтет, — молчать не стало

силы…

Веревки не нашлось в сиротском узелке.

Свой головной платок она жгутом скрутила,

Повесилась на балке, в уголке.

С немецкой каторги ждет не дождется вести