КАРОНИН, С., псевдоним, настоящее имя и фамилия Петропавловский Николай Елпидифорович, известен как Н. Е. Каронин-Петропавловский — прозаик. Родился в семье священника, первые годы жизни провел в деревне. В 1866 г. закончил духовное училище и поступил в Самарскую семинарию. В 1871 г. К. был лишен казенного содержания за непочтительное отношение к начальству и осенью подал заявление о выходе из семинарии. Он стал усердно готовиться к поступлению в классическую гимназию и осенью 1872 г. успешно выдержал экзамен в 6-й класс. Однако учеба в гимназии разочаровала К., он стал пропускать уроки и был отчислен. Увлекшись идеями революционного народничества, летом 1874 г. К. принял участие в «хождении в народ». В августе 1874 г. был арестован по «делу 193-х о революционной пропаганде в империи» и помещен в саратовскую тюрьму. В декабре этого же года его перемещают в Петропавловскую крепость в Петербурге. В каземате К. настойчиво занимается самообразованием. После освобождения (1878) К. живет в Петербурге, перебиваясь случайными заработками. Он продолжает революционную деятельность, за что в феврале 1879 г. вновь был заточен в Петропавловскую крепость.
Точных сведений о начале литературной деятельности К. нет. Первые публикации — рассказ «Безгласный» под псевдонимом С. Каронин (Отечественные записки.- 1879.- № 12) и повесть «Подрезанные крылья» (Слово.- 1880.- № 4–6).
В 1889 г. К. переехал на местожительство в Саратов, где и умер после тяжелой болезни (туберкулез горла). Его похороны превратились в массовую демонстрацию.
Въ воздух раздавались удары колокола, сзывавшаго къ обдн. Былъ праздникъ. Утро стояло теплое; солнечные лучи весело играли. Воздухъ былъ чистый и прозрачный. Деревня полна была миромъ и тишиной.
Но еслибы собрать всхъ жителей этой деревни и всего описываемаго округа, то и тогда разговоры жителей были бы не боле интересны, чмъ т отрывочныя бесды, которыми отъ времени до времени нарушали свое молчаніе шесть человкъ, сидвшихъ передъ прудомъ, позади двора Чилигина. Можно бы подумать, что они отвлекутся на время отъ ежедневной суетливой жизни, толкавшей ихъ, съ одной стороны, на поиски «куска», съ другой — мдной копйки, но такое предположеніе не иметъ за собой ни теоретическаго основанія, ни практической осуществимости. Душа крестьянъ въ этой одичалой мстности всегда мрачна, сердце сжато затаеннымъ горемъ, мысли переполнены глубокою думой. Сидли эти шесть человкъ и молчали, звонъ-ли колокола нагналъ на нихъ раздумье, или они погружены были въ обычные предметы своей мысли? Видъ ихъ, впрочемъ, былъ довольно праздничный. Одинъ надлъ сапоги (чего онъ никогда не длалъ въ будни), другой былъ въ красной ситцевой рубах (а обыкновенно онъ ходилъ почти безъ одянія), третій причесалъ волосы и т. д. У всхъ лица были озабочены.
Тишина.
— Уши-то отнесъ? — спросилъ одинъ, обращаясь къ ситцевой рубах.
— Какъ же, отнесъ, — отвчалъ послдній, здившій на протекшей недл въ лсъ — вырубить тайно пару березъ.
Снова тишина.
— Счастье, братецъ, теб привалило! — замтилъ первый.
— Прямо сказать, самъ Богъ! — воэразилъ второй убдительнымъ тономъ.
— Какъ же это ты его ухлопалъ-то?
— Оглоблей. Врно говорю теб: не настоящій, должно быть, волкъ былъ, а такъ, шутъ его знаетъ, замухрышка какой-то тощій… не жралъ, что-ли, цлое лто!… Слышу, хруститъ. Ну, думаю, пропала моя голова, — полщикъ идетъ, а это онъ самый и приперся! И лзетъ прямо на лошадь — жрать! Ну, я и двинулъ его въ башку…
Раньше разсказчикъ прибавилъ, что онъ въ этотъ же день обрзалъ у волка уши и отвезъ ихъ въ земскую управу, объявившую плату — пять руб. за каждую пару ушей волчьихъ.
— А шкура? — оживленно спросилъ третій и даже приподнялся отъ волненія на ноги.
— Шкуру еще не опредлили; да и худая, потому дюже тощой былъ зврь.
— А все же врныя деньги. Счастье, братецъ, теб, - возразилъ приподнявшійся на ноги крестьянинъ. — Это не то, что мн! — добавилъ онъ съ горечью и слъ.
На него никто не обратилъ вниманія. Снова настала тишина.
— Н-да! Это не то, что мн! — возобновилъ свое грустное восклицаніе огорченный. — Я вонъ намеднись курицу понесъ, стало быть, взялъ на руки глупое или пустое, напримръ, дло, а и то случилась бда. — Вс стали прислушиваться. — Иду я по городу и попадается мн, Господи благослови, господинъ. «Продаешь?» — спрашиваетъ. — «Купите, говорю, ваше превосходительство, будете ублаготворены; то-есть, вотъ какая, говорю, птица, будете спокойны!» — «Сколько же ты просишь?» спрашиваетъ. — «Да полтинничекъ»! — говорю я эдакъ ласково… И вдругъ даже испугался и не помню, какъ я ноги убралъ…
Разскащикъ остановился и испуганно посмотрлъ на всхъ, какъ будто видлъ еще передъ собой барина.
— Ну? — спросили нсколько заинтересованныхъ.
— Какъ сказалъ я это самое слово, то онъ даже поблднлъ и лицо жестокое сдлалось. «Ахъ, ты, говоритъ, обманщикъ!» и давай меня честить… «Да ежели бы, говоритъ, ты самого себя продавалъ вмст съ курицей, такъ и тогда я не далъ бы полтинника».
— Ну, и потомъ?
— За пятнадцать копечекъ ухнулъ!
— Курицу-то?
Въ отвть на это разсказчикъ только плюнулъ.
Таковы праздничные разговоры.
Незамтными переходами какъ-то дошли до вопроса: какъ отваживать скотъ отъ шлянья по огородамъ? Одинъ говорилъ, что первйшее средство — кипятокъ, которымъ очень удобно ошпаривать. Другой возразилъ на это, что онъ поступаетъ ршительне. «Стукнулъ топоромъ и шабашъ», — сказалъ онъ и повернулся на брюхо. До послдняго разговора этотъ мужикъ безмолвствовалъ. Лежа на земл, онъ останавливалъ неподвижный взглядъ на какомъ-либо предмет и не шевелился, какъ бревно. Видъ его не былъ свирпъ, но сложеніе коренастое и внушительное: здоровенныя руки, плотное туловище, большая голова. Все, что говорили, онъ пропускалъ мимо ушей. Когда же къ нему обращались: «Чилигинъ!» — онъ только отвчалъ: мм…. а въ дальнйшій разговоръ вступать не желалъ, отдыхая отъ протекшей недли, во все продолженіе которой онъ таскалъ бревна.
Дйствительно, онъ отдыхалъ всмъ туловищемъ. Іюльское солнце было уже высоко, и лучи его сильно пекли. Падая на Чилигина, они припекали ему спину, руки, лицо и вливали во вс члены истому. Говорить ему было лнь, слушать лнь, смотрть лнь; и онъ не говорилъ, не глядлъ и не слушалъ. Когда какой-нибудь звукъ поражалъ его слухъ, волосы на его лбу нсколько приподнимались, обладая способностью рефлективнаго движенія, и только; въ дтств у него и уши двигались, но съ теченіемъ времени онъ утратилъ эту способность.
Вс перекрестились, когда раздался звонъ съ «Достойно», но никто не говорилъ вплоть до той минуты, когда вошло новое лицо. Это былъ Чилигинъ-отецъ.
— Васька! — сказалъ онъ, обращаясь къ сыну, который, однако, не пошевелилъ ни однимъ членомъ. — Васька! — повторилъ отецъ, — да дай ты мн хоть пятачекъ ради праздника. Я знаю, у тебя есть сорокъ копекъ, такъ хоть пятачекъ-то пожертвуй, ради моихъ старыхъ костей, для великаго праздника, а?
Васька Чилигинъ только усмхнулся въ отвтъ на эту просьбу отца. Отецъ стоялъ и старался принять грозный видъ, но никакъ не могъ напугать. Онъ былъ уже дряхлый старикъ, сгорбленный и съ трясущимися членами. Тусклые глаза его отражали сознаніе безсилія и робость; все лицо возбуждало жалость. Напугать онъ не могъ потому еще, что, въ сущности, сильно боялся сына, ихъ семейная жизнь шла такъ неаккуратно, что возбуждала удивленіе даже въ этой деревн, гд вообще были неизвстны семейныя нжности.