На ночь онъ пошелъ въ хлвъ: очень отдохнуть захотлось. Тамъ онъ сначала успокоился; его клонило ко сну. Но боль въ ног начала уже сильно давать знать о себ, а чувство обиды неотлучно сидло въ немъ. Онъ прислъ въ уголъ на навозъ и съ большимъ недоумніемъ смотрлъ на противоположную стну. Зачмъ его обижаютъ? — думалъ онъ и вспомнилъ ехидство Прохорова, его насмшки и зубъ бороны и проч., вспомнилъ и заплакалъ, и слезы тихо катились по его щекамъ. Зашевелились другія воспоминанія. Въ волости его прошлый мсяцъ обругали и пригрозили отпороть за безчувствіе къ уплат долговъ. Таракановскій баринъ обманулъ на полтину, а когда онъ пикнулъ, его же обругали. Такъ и во всхъ случаяхъ. Намеднись повезъ въ городъ продать сно, купецъ обманулъ, облаялъ, и его же спровадилъ въ часть за буйство. Дорогой прибили — прибили и на морд кровь осталась. «Зачмъ меня обижаютъ?» — твердилъ Василій, и слезы продолжали струиться по его щекамъ.

Онъ продолжалъ смотрть на противоположную стну и все припоминалъ. Въ памяти проходили разнообразныя обиды: только обиды, милліоны обидъ! Цлая жизнь представлялась сплошнымъ оскорбленіемъ. За что? Онъ вдь человкъ… А есть-ли хоть одинъ, который хоть разъ молвилъ бы ласковое слово? «Васька, молъ, такъ и такъ, дружище… по человчеству… терпи, голубчикъ!» Такъ нтъ такого человка., и никто не сказалъ ласковаго слова. Одно теб названіе — свинья, напримръ… Василій громко зарыдалъ. Онъ довелъ себя воспоминаніями до той степени, когда недостаточно обыкновеннаго дыханія, когда грудь высоко поднимается. И слезы продолжали струиться по его щекамъ и капали въ навозъ. Потомъ онъ задремалъ, притихъ и успокоился. Тогда въ хлву настала тишина:, раздавались только храпъ и сопнье, которыми Василій втягивалъ въ себя воздухъ навоза.

Праздникъ кончился.

На другое утро Чилигина разбудила Дормидоновна извстіемъ, что открылся недалеко хорошій заработокъ: можно заработать «рубль въ день, а кормятъ сколько хочешь». Это въ имніи Шипикина, одного изъ окрестныхъ помщиковъ. Чилигинъ былъ разбуженъ этимъ съ неба упавшимъ оповщеніемъ; онъ еще не усплъ хорошенько продрать глаза, какъ уже сообразилъ, что надо бжать со всхъ ногъ, иначе другіе перебьютъ представляющійся кусокъ. Вольные заработки въ этой мстности были немногочисленны, ограничиваясь сдираніемъ лыкъ, тасканіемъ бревенъ съ плотовъ на землю, пилкой этихъ бревенъ и прочими случаями, большую часть которыхъ посылалъ случай, какъ, напримръ, неожиданную поимку волка. Но мужики не обезпеченные на лто собственною работой, — а къ такимъ именно и принадлежалъ Василій Чилигинъ, — не обращали вниманія на то, вольный-ли представлялся заработокъ, или не вольный — они ловили упавшій съ неба кусокъ, рыская за нимъ по всмъ окрестностямъ и перебивая его другъ у друга съ тмъ остервенніемъ, примры котораго можно найти только въ зоологической жизни. Не вольные заработки находились въ рукахъ Тараканова и Шипикина, и къ нимъ мужики гуртами шли, часто не разумя смысла ихъ заработка.

Быстро понявъ необходимость заработка, Чилигинъ схватилъ изъ рукъ Дормидоновны каравай, сунулъ его за пазуху, перекинулъ черезъ плечо сапоги и отправился въ путешествіе къ Шипикину перекладывать муку.

По дорог онъ ничмъ не развлекался — ни видомъ окружающихъ лсовъ и полей, которыхъ онъ никогда не замчалъ, ни своими собственными размышленіями, которыя у него вс были физическаго свойства. Другой на его мст отъ скуки заплъ бы, но онъ не могъ, потому что пть не умлъ, не зналъ ни одной псни. Онъ даже не умлъ тихо свистать. Свистнуть оглушительно — это онъ могъ. Проходя небольшимъ лугомъ, онъ увидалъ стаю скворцовъ и свистнулъ: стая съ шумомъ поднялась и бросилась въ сторону. А Василій улыбнулся широкою улыбкой. Это потому, что онъ умлъ только улыбаться, а хохотать — никогда.

Почти на половин дороги Василій сдлалъ привалъ. Солнце было высоко, и ему захотлось сть. Для этого онъ избралъ поросшее тростникомъ и водяными растеніями болото, черезъ которое по мосту проходила дорога, залзъ на кочку и, мокая хлбъ въ воду, принялся обдать. Случайно онъ увидлъ въ вод свой образъ, на которомъ ему не понравились кровяныя пятна, напомнившія ему, что вчера былъ бой. Чтобы смыть ихъ, онъ потеръ лицо смоченными руками, вслдствіе чего грязь равномрне распредлилась по лицу, и утерся подоломъ рубахи.

Работа кипла у амбаровъ Шипикина, когда Чилигинъ подходилъ туда. Пшіе таскали мшки въ пять пудовъ, получая за каждый десятокъ по 17 копекъ, конные укладывали ихъ на коня и увязывали. Всмъ этимъ муравейниковъ управлялъ прикащикъ, стоя на лстниц съ книжкой въ одной рук и длинною хворостиной, имвшею загадочное назначеніе, въ другой. Кругомъ, на нсколько верстъ, тянулись телги; одн изъ нихъ узжали, нагруженныя хлбомъ, другія приближались, чтобы забрать грузъ. Земля сдлалась блоснжною отъ мучной пыли; мука носилась въ воздух, покрывала волосы и лица рабочихъ, мукой чихали. Откуда столько взялось ея съ оголеннаго и отощалаго округа? А Шипикинъ собралъ ее и отправлялъ въ столицу, откуда она должна была отправиться за границу.

Чилигинъ подошелъ къ прикащику и попросилъ работы. Но прикащикъ прогналъ его, а когда Чилигинъ заупрямился, начавъ приставать, онъ пугнулъ его длинною хворостиной. Впрочемъ, какъ будто вскользь, прибавилъ, что нужно отправиться къ самому барину.

Это была просто военная хитрость или, лучше, звриная ловушка, придуманная старозавтнымъ умомъ самого Шипикина. Обыкновенно, каждому рабочему прикащикъ отказывалъ въ работ, увряя, при помощи хворостинки что не надо ни лошадей, ни людей, и, обыкновенно, этотъ рабочій лзъ въ прихожую самого барина. А тамъ происходилъ вотъ какой разговоръ. «Сдлай божескую милость!» — проситъ мужичокъ. — «Нельзя, дружочекъ, и радъ бы дать теб деньжонокъ, но что же подлаешь?» — «Стало быть, никакъ невозможно?» — «Не могу, голубчикъ мой! Право, вся работишка отдана, и жаль тебя, да что ужь тутъ…» — «Теперича мн, значитъ, домой плестись?» — говоритъ въ раздумьи мужичокъ. — «Миленькій мой, понимаю! Знаю всю твою бду-горе крестьянское!… ну, ладно ужь, Христосъ съ тобой, ступай на работу, куда ни шли семнадцать копечекъ; иди съ Боговъ, другъ, работай на здоровье!» Посл такой операціи мужичокъ длался необыкновенно смирнымъ и молча все время таскалъ мшки, боясь пискнуть, какъ человкъ, которому сдлали величайшее одолженіе; только въ конц работы, считая на ладони мдяки, задумчиво говорилъ про себя. «А, между прочимъ, жидоморъ!»

Въ то же самое время Шипикинъ уврялъ, что онъ — чисто-русскій, съ русскимъ сердцемъ, съ народною подоплекой. Онъ любитъ мужичка русскаго и его душу. Дйствительно, онъ былъ всеобщимъ въ деревн кумомъ, для чего держалъ у себя постоянно мдные крестики и полотенца для ризокъ. Онъ не отказывался никогда присутствовать на храмовыхъ праздникахъ, гд, на ряду съ прочими, пилъ водочную влагу. У себя въ помсть онъ носилъ красную рубаху съ косымъ воротомъ. Въ церкви стоялъ на клирос и плъ стихиры. А на паперти собственноручно прибилъ къ стн кружку въ пользу славянскихъ братьевъ…