Онъ не пропускалъ ни одной мелочи безъ вниманія. Простыню, на которой лежалъ, онъ нсколько ризъ ощупалъ; подушку изслдовалъ со всхъ сторонъ. Когда ему принесли въ первый разъ тарелку, онъ позвенлъ объ нее пальцемъ, а когда ему дали металлическую ложку, онъ попробовалъ ее зубами. Любопытство его проникало всюду. И всякій разъ, какъ что-нибудь обращало его вниманіе. онъ длалъ замчанія, которыя по большей части выражали его удивленіе насчетъ чистыхъ вещей. Но все, что его окружало, казалось ему холоднымъ, скучнымъ, хотя и богатымъ, причемъ ему пришло въ голову, что было бы хорошо, ежели бы все это было дома и ежели бы возможно было жить такъ. „Чудесно было бы, чисто и пріятно!“ Однако, въ опроверженіе этой сумасшедшей мысли, онъ уныло покачалъ головой и сказалъ: „Какже, держи карманъ!“

Сосдъ видлъ его скуку и затвалъ съ нимъ разговоры. Чилигинъ, наконецъ, сдлался сообщительне. Бда только въ томъ, что имъ часто разговаривать было не о чемъ, потому что общимъ между ними было только больное положеніе и больничная порція. Тогда баринъ сталъ читать книжку. Книжки Чилигинъ раньше всегда какъ-то побаивался, и если ему приходилось держать такую вещь въ своихъ рукахъ, то онъ всегда улыбался, какъ ребенокъ, которому кажутъ неизвстную вещь, а онъ думаетъ, что она укуситъ. Книжка была „О земл и неб“, школьное изданіе. Баринъ не ограничивался однимъ чтеніемъ, — трудныя мста онъ обстоятельно объяснялъ. Чилигинъ въ нкоторыхъ мстахъ взволнованно слушалъ. Наконецъ, чтеніе кончилось, и сосдъ спросилъ, какъ ему поправилось?

— Забавная книжица. И даже очень пріятно, — отвчалъ Чилигинъ.

Больной сосдъ нахмурился.

— Только забавная? — спросилъ онъ.

— А то что же еще? Побаловаться отъ скуки можно, — возразилъ Чилигинъ.

Баринъ просилъ объясненія, горячился, и Чилигинъ добавилъ, что такое баловство мужику не идетъ.

— Отчего не идетъ? — спросилъ баринъ.

— Такъ. Жирно очень!

Сосдъ-баринъ не понималъ и продолжалъ допытываться, Онъ повернулся лицомъ къ товарищу и пристально осматривалъ его, тогда какъ послдній не глядлъ никуда, мрачный и задумчивый.

— Почему же жирно? Наука — для всхъ.

— А для мужика — предлъ, — возразилъ Чилигинъ. — Потому ему предлъ, чтобы онъ не безобразничалъ. А то книжки… ловко сказалъ!

— Да что же худого въ книжкахъ? — спросилъ тоскливо и съ удивленіемъ больной.

— Напримръ, развратъ и прочее.

— Какъ?

— То-есть подлость! — Чилигинъ говорилъ мрачно. — Потому, ты не балуйся, а живи по совсти. Назначена теб точка, и ты сиди на ней, а нечего тутъ безобразія выдумывать, лежать вверхъ брюхомъ. Ты станешь книжку читать, другой мужикъ захочетъ тоже, а я за тебя отдувайся! Нтъ, ужь ты сдлай милость, прекрати эти глупости; работай, братъ, потому теб отъ самаго первоначалу положена эта самая точка, а не забавляйся… А то книжка… эдакъ всякъ бы захотлъ книжку читать, да ручки свои беречь!

Сосдъ опечалился, выслушавъ это. Лицо его омрачилось туманомъ. Къ его удивленію, онъ пришелъ къ заключенію, что не Василій Чилигинъ не понимаетъ его, а напротивъ, онъ не понимаетъ Василія Чилигина. Изъ словъ послдняго онъ понялъ только то, что читать книжку почему-то безсовстно, худо. Тогда онъ сталъ говорить о прошломъ, начавъ издалека, чтобы добиться съ товарищемъ взаимнаго пониманія. Онъ разсказалъ въ простой форм, какъ жилъ крестьянинъ въ старыя времена, какъ его преслдовали, убивая въ немъ душу, унижая человка и доводя его до звринаго состоянія. Долгое время онъ былъ подлый рабъ для другихъ и для себя, потомъ онъ сдлался „холопомъ Ванькой“; наконецъ, его обратили въ „мужика“, изъ снисхожденія крича ему иногда: „человкъ“! Не убили въ немъ душу, не обратили его въ звря. Но онъ все-таки пострадалъ. Онъ сталъ живымъ мертвецомъ. Въ немъ сохранилось много живого, но многое умерло въ его душ и исчезло изъ его памяти и жизни. Онъ сталъ трусливъ въ отношеніяхъ къ высшимъ и часто жестокъ къ своему брату. Страдая самъ, онъ сдлался равнодушенъ вообще къ страданіямъ. Мру человческаго достоинства онъ тоже утратилъ, называя себя вслухъ дуракомъ и создавая сказку объ Иванушк. Онъ потерялъ величайшую силу жизни — самолюбіе. Живя въ грязи, онъ думаетъ, что это такъ и слдуетъ. Ничего не зная, онъ говоритъ, что наука — доброе дло, но самъ для себя не считаетъ ее пригодною, потому что онъ — мужикъ, т.-е. нчто среднее между человкомъ и какимъ-то неизвстнымъ животнымъ. И вотъ потому, что самъ онъ себя не уважаетъ, никто и изъ постороннихъ не питаетъ уваженія къ нему. Разв иногда пожалютъ.

— Врно. Такъ. Не уважаютъ. Какъ есть ты свинья, такъ и нтъ теб никакого снисхожденія! — взволнованно проговорилъ Чилигинъ, когда баринъ кончилъ свой разсказъ.

Цль была достигнута. Чилигинъ проникся глубочайшимъ интересомъ къ разговору. Но онъ долго не понималъ вопросовъ.

— Ну, что ты вообще разумешь подъ словимъ, наприм., худо?

— Не жрамши быть, — отвчалъ, наконецъ, Чилигинъ. Больной баринъ съ грустью посмотрлъ на говорившаго.

Онъ долго посл этого молчалъ, видимо, озадаченный, и боялся спрашивать дальше, чтобы еще боле не разочароваться. Онъ задумчиво вглядывался въ широкое лицо собесдника и только по истеченіи долгаго времени предложилъ и второй вопросъ: „Что хорошо?“ Чилигинъ сначала отвчалъ: „Двадцатъ пятъ рублей“. Удивленный этою загадочною цифрой, баринъ попросилъ объясненія, но Чилигинъ наивно разсказалъ, что онъ никогда не обладалъ такою суммой и желалъ бы малость попользоваться. Очевидно, что помянутая сумма была для него ршительно миической.

Барину опять пришлось долго говорить, чтобы выяснить, что собственно онъ желаетъ знать. А именно, онъ желаетъ узнать, какую жизнь вообще Василій Степанычъ считалъ бы хорошей?

— Ну, ты скажи, чего бы ты для себя желалъ?

Но съ этого момента начались поистин нечеловческія усилія Чилигина. Баринъ все продолжалъ вглядываться въ него. Онъ думалъ, что собесдникъ его теперь шибко размечтается, уйдетъ съ пахнущей потомъ земли на чистое и счастливое небо, уйдетъ и оттуда разскажетъ свои сердечные помыслы, тайныя думы и глубокія желанія. Но Чилигинъ просто мучился. Вопросъ, дйствительно, взволновалъ его, но ршить его онъ былъ не въ силахъ. Онъ вертлся на своей койк, поводилъ глазами по комнат и шевелилъ беззвучно губами. Настали сумерки. Воцарилась могильная тишина во всей больниц. Сквозь оконныя стекла виднлась зарница, разгораясь все ярче и ярче на темномъ неб. Чилигинъ все вертлся на кровати и кряхтлъ. Нсколько разъ онъ садился на постель и глубоко вздыхалъ или шепталъ что-то, задумчиво почесывая свою спину. Мракъ ночи все боле и боле сгущался, парализуемый лишь луной, которая бросала нсколько блдныхъ лучей на полъ палаты. А Чилигинъ все придумывалъ умный отвтъ на взволновавшую его мысль.

— Да ты ужь лучше отложи. Успемъ еще наговориться, — сжалился баринъ.

— Нтъ, ты погоди. Я все теб распишу по порядку! — торопливо началъ Чилигинъ. — Во-первыхъ, милый человкъ, скажу теб насчетъ сытости, то-есть какъ должно всякому человку питаться, напримръ, и тутъ я теб скажу прямо, что двухъ пудовъ вполн достаточно для меня, а, стадо быть, для всего моего семейства, по той причин, что мн за глаза довольно мшка. Ладно. Два пуда. Теперича насчетъ хозяйства. Чтобы хозяйство было ужь вполн, какъ слдуетъ человку, а не какому-нибудь бродяг, - чтобы вполн довольно было скота, птицы и прочаго обихода, потому безъ этой живности нашему брату, не говоря дурного слова, чистая смерть. Ладно. Птицы и прочее. Но главное — лошади, и ежели говоритъ по совсти, то лошадъ должна быть дльная, натуральная, т.-е. прямо лошадь въ тл, чтобы ежели сорокъ пудовъ, такъ она везла бы честно. На такой лошади, братецъ ты мой, и выхать на улицу лестно, потому что она все равно, какъ втеръ, а со стороны теб уваженіе.