На этомъ же основаніи, что-нибудь объясняя мужику, онъ долбилъ ему долго, что слдуетъ длать. И теперь онъ подробно принялся объяснять.

— Сейчасъ я самъ теб промою рану… Я бы теб далъ, да ты вдь, пожалуй, выпьешь. А разъ ты выпьешь, вс внутренности твои будутъ сожжены. Это называется карболовою кислотой. Вотъ пузырекъ — на домой. Какъ придешь, выпей его, тебя прочиститъ… да смотри у меня, выпей до дна, слышишь? Все выхлебай… А вотъ это теб мазать рану, на, бери. Да ты понялъ-ли? Повтори.

— Какъ не понять? Это, стало быть, нутреное пойло.

— Ну, нутреное, что-ли… — подтвердилъ фельдшеръ.

— Какъ сейчасъ домой, чтобы выпить? — повторялъ Чилигинъ.

— Хорошо.

— А это, говоришь, въ язву?

— Да, въ язву.

— Чтобы мазать ей?

— Мазать. Хорошо.

Фельдшеръ принесъ промывальный приборъ и приготовлялъ растворъ карболовки. Но Василій не забылъ своего ршенія — упереться въ случа чего.

— А какъ цна, ваше благородіе? — спросилъ онъ.

— Пустяки. Тридцать дв копйки.

Василій обомллъ. Почти такая цифра и была у него въ карман. Онъ ршился.

— А нельзя-ли дв гривны? Чтобы, то-есть, нутреное за гривну и гривна въ язву.

— Нельзя. Давай ногу.

Но Чилигинъ уже уперся, и не было силы, которая заставила бы его лчиться посл этого. Фельдшеръ еще разъ сердито приказалъ, но его слова не имли ни малйшаго дйствія. Чилигинъ стоялъ возл дверей и угрюмо смотрлъ въ полъ. Тогда фельдшеръ торжественно заговорилъ:

— Всякой земноводной и воздушной твари положено отъ самаго начала природы заботиться о своемъ здоровьи, чтобы жить въ чистот и радости, а не какъ свиньи. Вслдствіе того же, всякому человку, носящему на своей физіономіи образъ и подобіе Божіе, отъ самыхъ древнйшихъ временъ и до настоящаго времени свойственно заботиться о своемъ тл и душ, чтобы жить честно и благородно, какъ предписываетъ образованіе. А потому человкъ, пренебрегающій, по глупости, своимъ тлеснымъ и душевнымъ благополучіемъ, во сто кратъ гнусне всякой небесной и земной твари и заслуживаетъ того, чтобы его бить по морд… Ахъ, ты, бревно глупое! — вдругъ воскликнулъ фельдшеръ, не выдержавъ торжественнаго тона. — Да неужели теб жалко какого-нибудь четвертака для здоровья? Да ты хотъ бы спросилъ, выздоровешь-ли ты, если не станешь лчиться? Да ты вдь жизни лишаешься за пять-то огурцовъ, верблюжья башка!

— Мы привышны. Дастъ Богъ, и такъ пройдетъ, — возразилъ Чилигинъ, начиная питать злобу къ фельдшеру.

— Привышны! — передразнилъ Фельдшеръ. — Ты думаешь, что желудокъ твой топоръ переваритъ? Врешь, верблюжья голова, не переваритъ! И ты думаешь, что ежели ты навалишь въ себя булыжнику, такъ это теб пройдетъ даромъ? Такъ врешь же, братъ, не пройдетъ, потому что брюхо у тебя почти-что естественное…

— Намъ недосугъ жить, какъ прочіе народы, т.-е. господа, да брюхо свое наблюдать! — замтилъ злобно Чилигинъ, разъяренный словами фельдшера.

Послдній также разъярился.

— Да ты — человкъ?

— Мы — мужики., а прочее до насъ некасаемое. — При этомъ. Чилигинъ надвинулъ шапку на глаза и шагнулъ за дверь.

— И убирайся, бревно глупое! — сказалъ фельдшеръ и ушелъ къ себ.

Чилигинъ былъ радъ, что отвязался отъ него. Но не долго онъ радовался, и не пришлось ему боле таскать кули. Къ вечеру онъ окончательно занемогъ и надолго лишился чувствъ. Онъ помнилъ только, что залзъ подъ амбаръ, съ цлью не мшать другимъ и себ дать покой. Но что дальше совершалось, онъ все забылъ въ бреду; только блдный лучъ сознанія мелькалъ въ его голов, освщая по временамъ нкоторые случаи, происшедшіе за это время…

Будто кто-то подошелъ къ нему и вытянулъ его за ноги изъ-подъ амбара, что было очень обидно. Потомъ онъ услышалъ голосъ якобы самого барина: „Вотъ еще наказаніе! Отвезите его въ городскую больницу, а то еще помретъ“. Тогда его взяли, какъ куль, и снесли его на нагруженный мукой возъ. Съ этой минуты потянулись долгіе, ужасные дни, во все продолженіе которыхъ онъ болтался и трясся на возу, и онъ подумалъ, что быть кулемъ довольно подло; его куда-то везли, а онъ ничего не видалъ, ничего не могъ сказать, ни о чемъ-нибудь попросить. И голова его стукалась объ телгу, тло качалось во вс стороны, въ носъ и ротъ лзли пыль и мука, а въ то же время другіе кули безжалостно тискали его. Наконецъ, его привезли, стащили съ воза и отнесли въ амбаръ, положивъ около другого тощаго куля. Посл этого вдругъ сдлалось темно и тихо. Только гд-то крысы скребли, и онъ боялся, что он именно къ нему пробираются, чтобы прогрызть его и таскать изъ него муку.

Но мсто, представившееся Чилигину амбаромъ, было только больницей, куда его привезли, положивъ его рядомъ съ другимъ больнымъ, а за крысу онъ принялъ старую сидлку въ коленкоровомъ плать, которое шуршало при малйшемъ движеніи сидлки. Впрочемъ, больной скоро снова сдлался безчувственнымъ на цлую недлю и не помнилъ, кто его лчилъ, кто за нимъ ухаживалъ и когда совершили операцію въ его ног, въ которой открылся антоновъ огонь…

Когда онъ пришелъ въ себя, то цлый день употребилъ на то, чтобы возобновить въ памяти все случившееся съ нимъ. Между прочимъ, онъ вспомнилъ о лук, отчасти оставшемся въ его карман, и тотчасъ обратился за разъясненіемъ этого обстоятельства къ сидлк. Та сердито приказала ему молчать, но, впрочемъ, успокоила его, объявивъ, что деньги его — тридцать пять копекъ — останутся цлыми, а лукъ, найденный въ карман, выброшенъ въ помойную яму… Тсс! Чилигинъ успокоился, увидавъ, что его кормятъ хорошо, только не очень сытно. Дйствительно, выздоравливая, онъ очень жадничалъ; подалъ все, что ему давали, и все-таки считалъ себя голоднымъ. Баринъ, лежавшій съ нимъ рядомъ, замтивъ это, сталъ отдавать ему почти всю свою порцію. Чилигинъ и ее подалъ. Съ этого началось ихъ знакомство. Оно упрочилось еще боле тмъ, что оба были больны.

Но Чилигимъ въ первые дни неохотно вступалъ въ разговоръ. Онъ молча лежалъ, все раздумываясь о своемъ положеніи, безпримрномъ и поразительномъ въ жизни. Во-первыхъ, его кормили даромъ; во-вторыхъ, ему нечего было длать, тогда какъ въ настоящей, во всамдлшней его жизни онъ вчно гонялся за кускомъ, а о досуг, - о такомъ досуг, когда ничто не печалило бы, — онъ до сего дня не имлъ никакого представленія. Это странное положеніе дало ему возможность и время глубоко задуматься. Но досужая мысль его сперва освщала только вншніе, окружающіе его предметы и явленія. Въ начал стояла невозмутимая тишина. Чилигинъ прислушивался, смотрлъ. Онъ никогда не жилъ въ такой изб, гд стны были блы, какъ снгъ, потолокъ высокъ, окна громадны. Выкрашенный полъ казался ему столомъ, и онъ смертельно испугался, когда однажды плюнулъ на него, тотчасъ стеревъ ладонью замаранное мсто. Осмотрвъ вс эти предметы, онъ сказалъ разъ вслухъ: „У, какъ тутъ чисто!“