Больной баринъ рзкимъ движеніемъ завернулся съ головой въ одяло и мрачно уткнулъ лицо въ подушку. Онъ не хотлъ больше слушать, показывая видъ, что ему спать хочется. Чилигинъ остановился.

Но расходившееся воображеніе его долго не могло успокоиться. Переставши говорить, онъ не прекратилъ обдумыванія хорошей жизни, взволнованно ворочаясь на постели и изрдка продолжая шептать: чтобы все какъ слдуетъ и… Никогда онъ такъ усиленно не думалъ. Голова горла отъ напряженія, сонъ бжалъ отъ глазъ, и онъ до глубокой ночи лежалъ съ широко раскрытыми глазами, какъ будто желая проникнуть взглядомъ въ окружающую темноту комнаты. А ночь длалась все темне. Мсяцъ скрылся. Окна больницы чуть-чуть виднлись изъ глубины палаты, едва освщенныя неопредленнымъ звзднымъ свтомъ. Тишина всего окружающаго ничмъ больше не нарушалась. Чилигинъ сталъ успокоиваться, чувствуя изнеможеніе силъ: шептать онъ пересталъ, лежа неподвижно на койк; глаза его закрывались. Но вдругъ его озарила неожиданная мысль, отъ которой онъ даже приподнялся и слъ середи постели. Было далеко за полночь.

— Баринъ! — тихо, полушепотомъ, окликнулъ онъ сосда.

Баринъ высунулъ голову изъ-подъ одяла.

— А вдь все это — бездльныя глупости! — прошепталъ онъ дрожащимъ шепотомъ.

— Что такое?

— А то, что я теб вралъ насчетъ мереньевъ-то. Никогда этому не бывать. Главное не тутъ, что я вралъ…

— Гд же?

— А въ томъ главное, что терпи и больше ничего.

Сказавъ это, Чилигинъ посидлъ еще нсколько минутъ, потомъ легъ и заснулъ.

Больной человкъ сбросилъ съ себя одяло, желая еще о чемъ-то спросить, но Чилигинъ уже спалъ богатырскимъ сномъ.

Больше никогда между двумя больными не возобновлялся этотъ разговоръ. Чилигинъ сталъ быстро поправляться, но, выздоравливая, онъ не сдлался прежнимъ Чилигинымъ. Онъ сдлался кроткимъ и благодарнымъ. Раньше никто о немъ не заботился, и его поражало до глубины души то обстоятельство, что теперь о немъ заботились сразу четыре человка: докторъ, сидлки, сестра милосердія и больной баринъ. Къ старой сидлк онъ чувствовалъ нкоторый страхъ: достаточно было съ ея стороны одного слова, чтобы онъ сдлался смирне ребенка. Къ доктору онъ питалъ уваженіе и благодарность за лченіе и хорошее обращеніе: „Придетъ, велитъ высунуть языкъ, и больше ничего, а не бранится“. Что касается сестры милосердія, изрдка навщавшей больницу, такъ у Чилигина къ ней родилось самое сложное чувство, несмотря на то, что та была у него всего раза три. Когда она въ первый разъ собственными руками промыла ему рану, онъ проникся безусловнымъ изумленіемъ и серьезно расчувствовался, отъ чего на глазахъ показались слезы. Въ послдній разъ онъ намревался-было схватить ея руку и приложиться къ ней, но остановился передъ этимъ поступкомъ только изъ страха, какъ бы чего не было.

Въ послдній день, когда докторъ объявилъ его выздороввшимъ и веллъ ему выписаться, онъ глубоко задумался. Между прочимъ, ему захотлось отблагодарить чмъ-нибудь добрую госпожу. Никому не сказавшись, онъ сходилъ въ мелочную лавочку и, возвратившись назадъ, остановился въ темномъ корридор, дожидаясь прихода барыни. Лишь только она поравнялась съ нимъ, онъ вручилъ ей бумажный картузъ. „Что такое?“ — воскликнула сестра милосердія. Оказались грязные пряники. Она засмялась и отдала ихъ назадъ. Чилигинъ не могъ сказать отъ замшательства ни одного слова и стоялъ, какъ вкопанный, смотря на удаляющуюся сестру.

Когда онъ выходилъ изъ больницы черезъ часъ, его схватила тоска.

Здсь кончилось для Василія Чилигина праздничное время, когда онъ могъ отдохнуть, оглянуться вокругъ себя, порыться въ своей душ и задуматься. А что съ нимъ будетъ дальше? Быть можетъ, увидавъ снова свою убогую обстановку, онъ почувствуетъ отвращеніе къ ней, и нападетъ на него тоска, и онъ апатично примется работать, равнодушно доживая свой вкъ; быть можетъ, онъ потопитъ свою печаль въ тухлой водк; быть можетъ, его начнетъ душить злоба, когда безпросвтная жизнь въ деревн снова закрутитъ, завертитъ его, не давая минуты времени для раздумья, когда въ ум зародится безпредметная ненависть, а по тлу разольется безсильная желчь… Но, быть можетъ, онъ сразу забудетъ все и снова заживетъ…

Дальнйшія событія въ жизни Чилигина состояли въ томъ, что, во первыхъ, онъ пришелъ. домой и сълъ два фунта сухарей, по той причин, что у Дормидоновны ничего не было и во все время его отсутствія она изъ-за хлба жила у попа; во-вторыхъ, къ нему на другой день явился староста и объявилъ его должникомъ міра, который заплатилъ за него больничную плату, а, впрочемъ, съ искреннимъ сожалніемъ спросилъ, отчего онъ хромаетъ? На это Василій отвчалъ: „лапу отрзали“. Въ-третьихъ, на другой же день его призвали въ волость, гд довольно многочисленные кредиторы его встртили объявленіемъ, смыслъ котораго состоялъ въ одномъ слов: „отдавай!“ Въ-четвертыхъ, быстро сообразивъ, что съ него намреваются содрать шкуру, онъ незамтно удалился со схода и тмъ спасъ себя на нкоторое время отъ неминуемой гибели.

1883