Ей хотелось, чтобы Рейф увидел ее в новой одежде. Она пришла в ужас при мысли, что такое может случиться. Примеряя подвязки для шелковых чулок или разглаживая кружевную рюшку на рукаве платья, гадала, что он тогда подумает, какое у него будет лицо, что он станет делать, если только… тут к ее горлу подступал комок, в глазах собирались слезы, и она презирала себя за подобную слабость.

Они с тетей нанесли ряд утренних визитов. Она сидела в собственной ложе оперы, ела мороженое в заведении «Гантера», заняла свое место в ландо, которое в пять часов дня совершало объезд Гайд-парка. Она посетила несколько вечеринок для избранной публики, на одной из которых встретила довольно грозную леди Каупер. Та пообещала дать Генриетте рекомендацию в клуб «Алмак», предназначенный для изысканной публики. Иногда новые впечатления от сверкавшего мира тети Гвендолин вытесняли из ее памяти крохотную спальню в постоялом дворе «Мышь и полевка», однако все же чаще ей не удавалось забыть контраст между двумя мирами.

Генриетта чувствовала себя так, будто ведет двойную жизнь, скрывается под маской. Ей было одиноко, она досадовала, что все это произошло из-за Рейфа. Она чувствовала себя виноватой за то, что не испытывает удовольствия оттого, что тетя так старается развлечь ее, и гадала, чем занимается Рейф и с кем проводит время. Генриетта не думала, что он станет тосковать по ней, хотя сама отчаянно тосковала по нему. Во сне, а спалось ей не очень хорошо, она мечтала о нем, просыпалась в жару и в поту, испытывая невыносимую тоску. Снова и снова ей казалось, будто она видит фигуру элегантного человека впереди себя, и у нее подскакивало сердце, но это был не Рейф.

Как много ей хотелось сказать ему, увидеть, как тот презрительно кривит губы, пока она рассказывает о каком-нибудь странном происшествии, или как улыбнется. Его образ преследовал ее.

— Так, думаю, пока достаточно.

Голос тети Гвендолин резко вернул Генриетту к действительности. Она вздрогнула и состроила улыбку. Отражение в зеркале, похожее на изысканный вариант Генриетты, тоже вздрогнуло и слабо улыбнулось.

— Простите, тетя. Что вы сказали?

— Моя дорогая, твои мысли были где-то очень далеко. Ты боишься сегодняшнего вечера? Беспокоиться нечего, это частный бал всего на двадцать-тридцать пар. Совсем небольшая вечеринка. А теперь скажи мне, что ты думаешь об этом платье. По-моему, мадам Леклерк разумно настояла на этом цвете, хотя он весьма необычен для дебютантки. Знаю, ты не дебютантка в строгом смысле этого слова, но это твой первый сезон. Ты мне еще не сказала своего мнения об этом платье.

— Думаю, я едва узнаю себя, — Ответила Генриетта, с удивлением глядя на свое отражение в зеркале.

Ее кудри были убраны высоко и скреплены узлом, от которого ниспадали локоны с искусно созданными естественными завитками по обе стороны лица. Парикмахеру потребовалось два часа, чтобы получить такой эффект. Он использовал столько шпилек, что Генриетте казалось, будто ее голова опрокинется от их тяжести, хотя итог, несомненно, получился крайне приятным. Генриетта выглядела более зрелой и если не умудренной опытом, то по крайней мере чуть менее наивной. Ее первое бальное платье из оранжевого шелка, скроенное по французской моде, с естественной талией и юбкой, которая раздувалась колоколом от пояса, подчеркивавшего ее изгибы. В действительности ее волновало то, что ее кремовая грудь была выставлена напоказ, ибо вырез с рюшами был столь низок, что обнажал плечи, образуя одну линию с затейливыми рукавами с буфами. Так и хотелось поднять рукава выше. Она с трудом верила утверждению модистки, что сочетание груди мадемуазель и глубокого выреза платья создаст отличное впечатление. Рюшка того же ярко-золотистого цвета, что и пояс, образовала край платья, украшенный узором бусинок, тот же узор повторялся на бахроме шали, которую тетя Гвендолин набросила ей на плечи.

— Мама все время говорит, что для женщины главное не одежда, — мечтательно говорила Генриетта, помня, что Рейф сказал о клубе «Алмак», когда она говорила ему то же самое. — Но теперь я не столь уверена, что она права.

— Моя сестра всегда была ветреной, — с усмешкой сказала леди Гвендолин. — Она прекрасно знает, что одежда имеет большое значение. Моя дорогая, у твоей мамы раньше был самый изысканный вкус, и он, видно, передался тебе. Посмотри на себя. Я так и знала, что в тебе что-то есть, когда впервые увидела в этом ужасном коричневом платье, но должна сказать, ты превзошла мои ожидания. Выглядишь просто очаровательно.

Генриетта покраснела.

— Правда? Неужели это так?

Леди Гвендолин фыркнула.

— Моя дорогая, тебе придется учиться отвечать на комплименты более изысканно. Надо опустить ресницы, вежливо поблагодарить или сказать, что собеседник слишком добр, и не слишком рьяно напрашиваться на новый комплимент.

— О, я не хотела… во всяком случае, я уверена, что это не… что это не… извините.

— Глупый котенок. Поторапливайся, иначе мы опоздаем. Надо провести тонкую черту между тем, что значит приехать слишком рано, приехать вместе с неотесанными людьми или слишком поздно вместе с толпой.

— Нет! Это мой первый вечер в городе. Будь я проклят, если проведу его в танцевальном зале вместе с дебютантками с невинными глазами, с которыми говорить столь же неинтересно, сколь и танцевать. И лишь из-за того, что ты обещал своей сестре притащить меня туда. — Рейф налил себе немного портвейна и подвинул графин ближе к своему другу. — Я не трофей, который выставляют напоказ. Лукас, к черту все это. Я туда не пойду, вот и все.

— Прошу, Рейф, сделай это ради меня. Ты же знаешь, какова Минерва. Она начнет сверлить тебя глазами и кажется, будто завораживать. Я и сообразить не успел, что к чему, как вопреки своей воле сказал «да». Обещаю, мы пробудем там час, затем заскочим в клуб «Уайт».

— Играть в карты у меня еще меньше охоты, чем танцевать.

Достопочтенный Лукас Гамильтон взял щепотку нюхательного табака из красивой табакерки, чихнул, взял еще одну и налил себе щедрую дозу портвейна. Он был высокого роста, но крайне худым, и из-за впалых щек и довольно глубоко посаженных глаз заслужил не очень приятное прозвище Труп. В действительности же он был крепкого телосложения.

Выпив свой портвейн залпом, Лукас снова наполнил стакан.

— Мой дорогой, ты почти ко всему равнодушен. Твое настроение упало ниже нормы, если мне дозволено сделать столь смелое наблюдение. Что в тебя вселилось и где ты проводил все эти недели? — спросил он, снова ставя графин на стол. — Мы давно ждали твоего возвращения.