— В лагерь? — спросила Стеша.

— Не только, — ответила Маша, — не будем загадывать. А пока надо составить план лагеря.

— А мы уже составили, — сказала Настя. Она достала из отворота платья сложенный вчетверо листок бумаги, распрямила его: — Вот, смотри, кажется, так.

— Умницы! — похвалила подружек Маша, вглядываясь в чертеж. — Все правильно. Только вот четвертую вышку не обозначили. Она со стороны сквера. Да и овраг не пометили. А именно оттуда можно незаметно подойти к лагерю.

Маша словно уже планировала будущую расстановку сил по организации побега военнопленных из этого страшного места.

Враги бы его встретили с готовностью. А среди своих были и такие, которые плохо его знали и относились к нему с осторожностью. Но он был наш — и разумом, и сердцем, и духом.

На столе, окутанный паром, чугунок с горячей картошкой. Нетерпеливо ерзают на стульях хозяйкины дочки. Но Федосья Степановна не разрешает начинать завтрак. Она ждет, когда появится из своей комнатушки их квартирант.

Десятилетняя Рая не выдерживает и кричит:

— Владимир Иосифов-и-ч! Быстре-е-ей!

— Тише, проказница, — говорит ей мать.

В это время на пороге комнаты появляется молодой человек. Высокий, черноволосый, подтянутый. Под мышкой у него книжка в темно-бордовом переплете. Сев за стол, кладет ее рядом, продолжает читать.

«Как переменился он, — думает хозяйка дома, — трудно узнать. Внешне тот же дуб, а внутри словно что-то надломилось».

Дуб — не случайное слово. Так зовет она его за силу и характер. Ловчее парня во всей деревне не сыщешь. По утрам занимается гимнастикой и гирями, а в свободное время дров напилит и наколет, поможет раскидать навоз. Становился даже за плуг, когда хозяйке надо было и на колхозное поле поспеть, и управиться с работой на своем огороде. Никакой крестьянской работы не гнушается, хотя и учитель.

Более того — директор школы.

Живет учитель как-то легко, весело. Шутит без удержу. Даже деньги за постой отдает не просто, а с прибауткой:

— Вот вам, Федосья Степановна, очередной штраф за обжорство, незаконное вторжение в дом и эксплуатацию чужого труда.

А недавно застенчиво признался:

— Мои денежные сбережения кончились. Теперь я полный иждивенец, и можете меня отныне не кормить.

— Ну зачем вы так, Владимир Иосифович. Намного ведь вперед уплатили. Да и не чужой вы нам, — возразила хозяйка.

Но он думал о чем-то своем.

«Неужели мучается только от того, что не хочет быть в тягость? Конечно, нет. Что-то его одолевает тяжелое и непонятное», — строила предположения Федосья Степановна.

Что и говорить, война никому не принесла радости. Люди в горе стали как-то ближе друг к другу, охотнее раскрывают душу, и от этого словно легче становится. А бывший директор школы, наоборот, вроде затаился, ушел в себя. Правда, иногда придет откуда-то (а уходит он теперь часто и надолго) и весело напевает в своей комнатушке. Конечно, веселье это мимолетное, ненастоящее. Чаще всего учитель строг и задумчив, уткнется в свои книги и читает не только в дневное время, а и по ночам, закрыв одеялом окно. Целую гору книг откуда-то принес.

— А ты знаешь, кто твой постоялец? — с каким-то недобрым вызовом спросила как-то Федосью Степановну одна болтливая гаврилинская баба. — Немец он. Вот кто.

Вначале она никак не могла вникнуть в смысл этих слов. «Что она мелет, эта сплетница? Немец! Немцы — это те, что непрошеными гостями пришли из далекой неметчины. Пришли с винтовками и пушками, чтобы жечь и убивать, — думала женщина. — А он? Он жил с нами одной жизнью. И теперь разве она у него иная? Страдает даже больше других. Какой же он немец? Самый настоящий наш человек».

— Кушайте, Владимир Иосифович, не стесняйтесь. Что же вы сальца не берете? — ласково, как мать, угощает она квартиранта.

— Сколько можно! Я уже сыт. Спасибо. — Он быстро встает и направляется в свою комнатушку.

Там садится на табуретку у окна, раскрывает книгу, еще и еще раз пробегает глазами знакомые строчки. Сколько за последнее время книг из библиотеки Жени он перечитал! Все советовался с теми, в авторитет кого свято верил. Долго и упорно искал ответа на вопросы, что его все время мучили.

И вот, кажется, кое-что прояснилось…

Да, родина Вестенберга — Россия, куда много лет назад приехали его предки. Отец еще до революции уезжал в Америку, но счастья там не нашел и вернулся домой, на родную Витебщину. В числе первых вступил в колхоз, был активным строителем новой жизни.

Теперь Владимир снова стал думать о том, что его отец, а значит, и он тоже — немцы. Было горько и обидно, даже как-то стыдно…

И вспомнился ему эпизод, случившийся в первый день оккупации. Он, Вестенберг, вместе с Григорием и Василием уничтожали в сельсовете последние документы. И тут он, первым заметивший через окно вражеских мотоциклистов, крикнул: «Немцы!»