Я пересек пустое пространство и подошел вплотную к Скаламбри. Он сказал мне с усмешкой человека, удовлетворенного своим поражением, — человека, чье предвидение сбылось, но ему самому в ущерб, увеличив его ответственность и заботу:

Omnia bona trina! [110] — Опять он со своей латынью! И тут же им овладела тревога: а вдруг в его реплике услышат только истинное удовлетворение, без того оттенка жалости к себе, которой она и была вызвана. — Я хочу сказать: в хорошенькую историю мы влипли! — Но опять спохватился и поспешил оговорить это «хорошенькую»: — Неприятная история, просто ужасная. — И вновь принялся осматривать труп.

— Что меня занимает… — произнес комиссар, словно обращаясь к самому себе и пристально глядя на пистолет. И не кончил фразы.

— Что вас занимает? — спросил Скаламбри. Он был на пределе терпения и как будто хотел сказать: все, что думает комиссар, все его гипотезы, выводы, подозрения не только не помогают, но еще больше запутывают дело.

— Пистолет, — ответил комиссар.

— Что же вы видите в этом пистолете? — Тем же нетерпеливым тоном.

— В самом пистолете — ничего. Но в том, что мы его нашли, что нам дали найти хоть что-то. Хоть что-то, о чем можно подумать.

— И вам кажется, что об этом следует говорить coram populo [111] ?

— А я не говорил, я только ответил на ваш вопрос.

Скаламбри, вместо того чтобы срезать комиссара (этого он не мог), принял решение, на первый взгляд неожиданное, но, может быть, обдуманное заранее. Обернувшись к тем, кого он назвал на своей любимой латыни «народом», он сказал:

— Прошу вас, господа, вернуться в гостиницу. И приготовиться к отъезду сегодня же вечером.

Поднялся ропот протеста.

— Эта мера становится необходимой ради вашей же безопасности, за которую я ответствен.

— Правильно, — сказал министр. — Может быть, надо было подумать об этом раньше.

Скаламбри не воспринял упрека. Но повторил еще более властно, твердо и гневно:

— Сегодня же до вечера гостиница должна быть очищена, чтобы даже кошки не осталось!

— Кошек здесь нет, — сказал отец Чилестри, отделяясь от толпы и подходя к Скаламбри, — мы всегда пользовались крысиным ядом… — Непонятно было, хочет ли он осадить Скаламбри или на самом деле горе привело его в такое расстройство, что он воспринял выражение буквально. — Но я и другие священнослужители…

— Все, — сказал Скаламбри, — до единого… Я закрываю гостиницу, отец мой, закрываю и опечатываю. — И потом, смягчившись: — Прошу вас, господа, ступайте укладывать чемоданы. Мы здесь должны работать.

Все удалились с министром во главе.

Что касается работы, то работал один фотограф. Потом появился врач. Потом еще двое с брезентовыми носилками, на которые уложили дона Гаэтано и унесли прочь. Очки свисали с носилок и раскачивались в такт шагам.

Я шел следом до самой машины с закрытым кузовом, стоявшей перед гостиницей. Потом поднялся в номер, чтобы приготовиться к отъезду.

Чемодан мне нужно было только запереть. На секунду я заколебался, брать ли мне с собой книгу, которую дон Гаэтано прислал мне накануне. Но оставил ее рядом с нарисованным сегодня Христом.

Еще не стемнело, однако с площадки казалось, что освещенные окна гостиницы призывают тьму спуститься и окружить нас. Несколько машин уже отъезжало. Скаламбри и комиссар наблюдали всеобщий исход. Я подошел к ним.

— Ты быстро управился, — ответил Скаламбри, поглядев на мои чемоданы.

— Понятно, вы ведь ждете не дождетесь часа покинуть эту гиблую щель, — сказал комиссар.

— Если бы все здесь оставались, — сказал Скаламбри, — дело кончилось бы, как в том романе Агаты Кристи: всех убивают одного за другим. И пришлось бы кого-нибудь воскресить, чтобы найти виновного.

— Виновный не будет найден, никогда, — печально сказал комиссар.

— А пистолет? — спросил я. — По-моему, у вас появились какие-то соображения по поводу пистолета… И мне кажется, они совпадают с моими.

— А что у тебя за соображения? — спросил Скаламбри снисходительно.

— Очень простые. Почему после первого преступления он исчез, а сейчас вам позволяют его найти? Причем возле трупа дона Гаэтано.

— Точно, — сказал комиссар. — Как раз об этом я и подумал.

— А что, если, — сказал я, — дона Гаэтано убил другой, который знал, где спрятан пистолет, или случайно нашел его?

— Боже мой, — сказал Скаламбри, — зачем усложнять то, что и так сложно? Пистолет был спрятан там, куда его спрятал убийца Микелоцци, и спрятан хорошо: никто не мог обнаружить место или найти его, ни случайно, ни все рассчитав. А если комиссар думает, как ты, и допускает возможность, что кто-то мог его найти, то ему следует признать собственную непригодность к службе и подать в отставку сию же минуту, потому что найти пистолет — это была его задача, и он искал два дня, обыскивал комнаты, чемоданы, осматривал каждый укромный уголок, пядь за пядью исследовал участок. — Он указал на комиссара пальцем: — Так вы думаете, что кто-нибудь нашел пистолет, что дона Гаэтано убил не тот, кто убил Микелоцци?