Получасовая гонка прошла в молчании — настоящая гонка в окружении все возраставшего числа машин. Шеф прикидывал, что скажет Президенту, потом откидывал пришедшую идею, делал следующий набросок, чтобы затем отбросить и его, и озабоченность отражалась на его лице подобно зубной боли. Зам же знал его так хорошо, что мог бы расшифровать эту озабоченность во всех подробностях, почти дословно — со всеми сделанными в данном случае вымарками, поправками и заменами. Своего рода палимпсест.

Подъехали к вилле. Полицейский, который вел машину (я вдруг почувствовал, что не могу сказать «водитель», и сожалею, что я делал это прежде; неужели же нельзя вернуться к принятому в пору моего детства слову chauffeur?), долго и требовательно нажимал на кнопку звонка к швейцару. От этого зубная боль у Шефа заметно обострилась: боже мой, не так же! Все можно делать по-разному! Но он сдержался, понимая силу привычек.

Привратнику Шеф назвал только свое имя. Не произносить «полиция» он счел первым необходимым проявлением почтения к Президенту; но привратник имел наметанный глаз и обладал достаточным опытом, чтобы понять: надо доложить, что пришли два господина из полиции; слово «господин» далось ему, южанину, с определенным трудом, но проговорил он его с оттенком пренебрежения. Вернувшись, привратник молча отворил ворота и жестом показал, что они могут проследовать по аллее к вилле, которая виднелась там, где в перспективе сходились ряды деревьев, во всей своей гармоничности, своей мелодичности («архитектура — это когда здание поет»).

Внутри все — хрупкое, музыкальное, поистине певучее рококо: передняя, лестницы, коридоры, библиотека, президентский кабинет.

Ждать пришлось недолго: из-за портьеры бесшумно возник Президент. Он был в мягкой домашней куртке, но уже выбрит и готов одеться с неизменной строгой элегантностью, удостоверявшейся журналами — вестниками моды, ныне столь разнообразной, что как бы никакой. А вокруг него витал ореол недовольства тем, что он не сможет, как обычно по утрам, с почти легендарной пунктуальностью отправиться из дома в небоскреб «Межотраслевого союза», где на самом верхнем этаже, близкий к небесам, он принимал изо дня в день всегда верные решения, благодаря которым целая страна пребывала в благоденствии и довольстве — правда, под угрозой нищеты, с одной стороны, и чумы — с другой.

— Чему обязан удовольствием от этого необычного визита? — спросил Президент, обмениваясь долгим рукопожатием с Шефом и быстрым — с Замом; слово «необычный» он выделил отчетливым интонационным курсивом.

Шеф сделал судорожный жест: заготовленная речь улетучивалась из его головы, как водород из проколотого шарика. Он произнес:

— Вы хорошо знали адвоката Сандоса, и…

— Мы друзья, — ответил Президент, — но насчет того, чтобы хорошо его знать… Детей своих и то не знаешь хорошо, их-то как раз всегда и знаешь плохо, едва-едва… В общем, адвокат Сандос — мой приятель, видимся мы часто, интересы наши если не совпадают, то, во всяком случае, соприкасаются. Но вы вроде бы сказали знали; стало быть…

Шеф с Замом обменялись быстрыми понимающими взглядами. В их умах, усвоивших привычку к недоверию и подозрениям, к построению словесных ловушек и, наоборот, улавливанию слов, грозящих западней, мелькнула убежденность, что Президент о смерти Сандоса уже осведомлен — и это было бы естественно, поскольку преданных ему людей в их заведении хватало; удивительным казалось то, что он решил притвориться несведущим. Но Шеф тотчас заглушил в себе эти мысли, полагая, что Президент со своей стороны также усвоил привычку — осведомителей не выдавать. И произнес:

— К сожалению, адвоката Сандоса больше нет на свете: этой ночью он убит, по-видимому вскоре после полуночи.

— Убит?

— Убит.

— Невероятно!.. Мы с ним расстались около полуночи, простились у выхода из ресторана «Старая кухня»… Убит! За что же, кем?

— Знали бы, не стали б вам докучать.

— Невероятно! — повторил Президент. Но тут же поправился: — Только говорится так, у нас в стране теперь все вероятно, все может быть… Я… — Не решит никак, подумал Зам, сделать ли вид, будто пора прощаться, или, наоборот, показать, что он понял: это не все, придется отвечать ему и на другие вопросы. Предпочел он, опершись ладонями о подлокотники, как будто собирался встать и распрощаться, притворство — неумелое, которое Шеф интуитивно уловил и незаметно для себя освободился от владевшей им неловкости. Как всегда перед допросом, Шеф устроился в кресле, будто ввинчиваясь в него, и в его голосе прозвучало обычное «что бы ты ни говорил, я тут не затем, чтобы верить». Подготовленный пролог: «Мы вас беспокоим так не вовремя, чтобы расспросить о вещах, которые могут ничего не значить, но могут стать исходным пунктом для расследования, каковое, конечно, никоим образом не коснется лично вас…» — пошел прахом. Он произнес:

— В кармане пиджака, который был на Сандосе, обнаружена вот эта записка. — Шеф достал из своего кармана прямоугольничек цвета слоновой кости. — С одной стороны отпечатано ваше имя: Инженер Чезаре Ауриспа, Президент «Межотраслевого союза»; с другой написано от руки: «Я тебя убью»… Очевидно, это карточка, указывающая место за столом. Но вот — «Я тебя убью»?..

— Угроза, тотчас приведенная в исполнение, подумали вы. И конечно, сделал это я. — Президент рассмеялся — иронично, горько, снисходительно.

От профессиональной хмурости Шефа мгновенно не осталось и следа.

— Что вы! — запротестовал он в ужасе. — Помилуйте!.. Да я и в мыслях бы не допустил…

— Отчего же, — великодушно разрешил Президент, — можете допустить. Но только это было бы ошибкой; любой на вашем месте может влюбиться и в свои ошибки, может выращивать их, как цветы, носить в петлице. Это естественно, это совершенно в порядке вещей. Вот так и становятся иногда элементарные вещи чертовски сложными… Вы угадали: карточка обозначала мое место на вчерашнем ужине, который давало городское общество культуры имени графа Борха, и «Я тебя убью» действительно написано мной. В шутку, я сейчас вам объясню… Записку эту я попросил официанта отнести бедняге Сандосу, он сидел по другую сторону стола, мест через пять или шесть… Дело вот в чем: мы оба делали вид, будто ухаживаем за синьорой Де Матис, и поскольку синьора, как уже случалось на таких приемах, снова оказалась рядом с ним…