— Ну, нет. Не видно мне, не видно всякому здравомыслящему человеку, а сам объект интереса рано или поздно его замечает. И платить приходится недешево. Тому, кто слишком любопытен.

— Я вас понимаю, — произнес Зам. Он пользовался случаем немного отвлечься. Отныне взнуздавшая его боль проявляла себя красками, образами и преимущественно мыслями (но не в ночные часы — тогда она казалась беспредельной, проникавшей в любую точку его мозга и мира), и сейчас на него то медленно надвигалась, то отступала свинцово-серая волна. Но беседа с Президентом, потребовавшая недоверчивого внимания, действительно смогла его отвлечь, и в разговоре с Шефом он старался продлить эту передышку. Льстя Шефу, он произнес:

— Однако я уверен: один вопрос занимает и вас.

— Ну, скажите, в виде исключения, что вас и, по-вашему, меня уж так интересует.

— Точное содержание записки, которую Сандос послал Ауриспе.

— Пожалуй, так, но это моя личная прихоть, и она не имеет отношения к расследованию, которым мы должны заниматься.

— Так интересно вам или нет?

— Признаться, да; но примись мы это выяснять, Президент истолковал бы наши действия превратно.

— Он говорил об ответной записке Сандоса так неопределенно, так небрежно, а ведь насколько бы шутливой она ни была, для нас это — последнее, что написал человек, который вскоре был убит… Я считаю, мы обязаны произвести проверку — самую обычную, формальную. Чтобы покончить с этим вопросом.

— Ладно, я вас высажу у ресторана и пришлю двух человек — помочь вам в поисках. Но не забывайте: записка эта к направлению наших расследований отношения не имеет.

— А что, вы уже выбрали направление?

— Оно определится через час-другой.

— Ничего себе! — воскликнул Зам.

На лице Шефа изобразилась ярость, но он ограничился напряженным молчанием. Когда они подъехали к «Новой кухне» и Зам уже собрался выйти, Шеф спросил:

— Вас что-нибудь смущает?

— «Дети восемьдесят девятого года». Станете распространяться о них направо и налево — увидите, они начнут заявлять о себе десятками, от Домодоссолы до Пакино.

— Но если я не получу подтверждения и дополнительных подробностей от друзей и сослуживцев жертвы, я буду молчать.

— Думаю, получите и то, и другое.

— Впервые на моей памяти вы столь оптимистичны.

— Напротив, никогда еще я не был таким пессимистом.

— Прошу вас, — приказным тоном проговорил Шеф, — не морочьте мне голову.

Зам сделал жест, означавший «слушаю и повинуюсь». После чего направился в соседнее кафе — позвонить хозяину ресторана, чтобы тот пришел и ему открыл, и в ожидании чего-нибудь выпить.

Утро выдалось хрустально-яркое и студеное, ледяные иглы пронзали его кости, суставы. Но эти местные, периферийные боли обладали свойством приглушать ту, главную, чудовищной силы — так ему, во всяком случае, казалось.

Одну за другой он выпил две чашки крепкого кофе. Приходилось слышать, будто кофе обостряет боли, но ему он даровал помогавшую переносить их ясность ума. Он думал о мусоре, который ему вскоре должны были предъявить. Наука о мусоре, garbage science. Аллегория, метафора: мы скатились на уровень мусора — ищем его, перебираем, истолковываем, домогаемся у него остаточных свидетельств истины. У мусора. Некий журналист выискивал разгадку тайны самой что ни на есть тайной политики в мусоре Генри Киссинджера; американская полиция искала ключ к секретам американо-сицилийской мафии в отходах Джозефа Бонанно. «Мусор не лжет» — ныне это социологическая заповедь. Однако полицейскому по фамилии Эйман мусор Бонанно солгал: «Call Titone work and pay scannatore» [113] . Эйман счел, что ничего нет яснее: если scannare по-итальянски означает то же, что и sgozzare (зарезать), тогда scannatore — профессиональный живодер. Будь он знаком хотя бы с комедией Мартольо «Воздух материка», в основу которой лег замысел Пиранделло, он понял бы, какой комплекс неполноценности внушает сицилийцу его диалектная, едва обытальяненная речь, отчего и превратилось в доме Бонанно scanaturi в итальянское scannatore. В общем, запись призвана была напомнить, что следует уплатить плотнику — американцу сицилийского происхождения по имени Титоне — за гладко оструганную доску из цельного куска твердого дерева, на каких женщины — когда-то на Сицилии, теперь в Америке — месят хлеб, делают домашнюю лапшу, пшеничные лепешки и пиццу. Scanaturi — «приспособление для замешивания теста» — так определяет это слово в 1754 году иезуит Микеле дель Боно. Но переиначил ли его Бонанно по простоте душевной или же с целью сыграть с Эйманом шутку, каковая вполне удалась?

Странно, подумал Зам, в который раз уж за последние часы всплывает слово «шутка». Подшучивал сейчас над Шефом и он. Он был уверен, что в отходах от вчерашнего ужина записки Сандоса нет. И в самом деле, два с лишним часа поисков ничего не дали. «Мусор не лжет» — на сей раз он не лгал своим отсутствием. Тревогу внушало иное: в окружении отбросов человек приближался к своему концу.

Дабы не морочить Шефу голову, при снятии показаний с друзей и сотрудников бедного Сандоса (назвать которого бедным, пока он был жив, — при его уме, состоянии, власти и женщинах — никому и в голову бы не пришло; во всяком случае, усомниться в том, что несколько часов назад он угодил на небесах туда, где бедняки, основания имелись). Зам присутствовал молча. Те подтверждали, сообщали детали. Да, бедный Сандос о звонках «детей восемьдесят девятого года» говорил, но как о чьей-то шутке — в том числе и потому, что в последний раз, показалось ему, голос был детский — слабый, нерешительный, едва ли не лепет. Он припомнил прежние звонки, четыре или пять — вроде бы каждый раз звонили разные голоса, различного возраста. Всегда, само собой, ненатуральные, не исключено, что это был один и тот же человек, говоривший сперва старческим голосом, потом все более молодым и наконец — детским. «В следующий раз, — заметил бедный Сандос секретарше, — звонить будет младенец». Он пробовал пошутить по поводу происходившего и секретарше же сказал, что догадался, кто мог подобным образом подшучивать над ним. «Дети восемьдесят девятого года» — ну и странная же выдумка! И все, начиная с Сандоса, решили, что речь идет о 1989-м, о новорожденных революционерах, и именно поэтому в трубке звучали все более юные голоса.

— Как видите, — заметил Шеф, — ваша версия о 1789-м с треском провалилась.

— Может быть, — ответил Зам.

— Не стану отрицать, упорство ваше оказывалось иногда небесполезным, но, поверьте, на сей раз вам стоит приберечь его для более подходящего случая.

— Сомневаюсь я, что более подходящий когда-нибудь возникнет. Но не стану вам морочить голову, не стану огорчать.

— Уж огорчите.

— Так вот, я полагаю, шутка — будем называть ее так и дальше — была рассчитана таким образом, чтобы породить одно за другим два различных допущения: при жизни Сандоса все и, главное, он сам должны были считать происходившее чистейшей воды шуткой, безобидной и смешной; после же его убийства — осознать, что то была не шутка. В первом случае действовал год 1989-й и комичная игра в новорожденных детей некой революции, происшедшей только на словах; во втором — угроза, исполнение которой начато убийством Сандоса, — угроза продолжить и довести до конца революцию 1789 года, повторить ее звездные и ее страшные часы.

— С тем, что эти две, как вы их склонны называть, шутки между собою связаны, я согласен.

— Однако по другому поводу мы с вами расходимся и к согласию не придем: будто мы сами не заметили, как на волне торжеств по случаю юбилея той революции возникла подрывная организация, которая, разделяя ее принципы, готова на преступления и уже их творит в довершение того, что не было осуществлено тогда, — ведь именно таков быть должен смысл названия «дети восемьдесят девятого года». Такой организации нет, но кое-кому она нужна как призрак и прикрытие для достижения совсем иных целей.