— Пустынник, понятное дело, раз здесь была пустынь.

— Была, — подчеркнул я.

— И есть.

— Вы сами сказали: была. Он был мусульманин, этот пустынник?

— Какой там мусульманин! Неужели, по-вашему, мы стали бы чтить мусульманина?

— А почему бы и нет? Экуменизм…

— Экуменизм здесь ни при чем. Он был мусульманин, потом обратился в истинную веру.

— Истинная вера — ведь это мусульманское выражение. — Мне хотелось и дальше злить его.

— Может быть, — сказал священник, снова опуская глаза на страницу «Линуса» и тем давая мне понять, что я мешаю ему и докучаю.

— Если я вам не докучаю, — сказал я подчеркнуто, чтобы он понял, что докучаю я ему нарочно, — я хотел бы что-нибудь узнать о Зафире, о пустыни… и о гостинице.

— Вы журналист?

— Нет. А что?

— Если вы журналист, то даром тратите время. Скандал уже был.

— Какой скандал?

— Из-за гостиницы: что ее нельзя было строить, что она уродлива… Три года назад.

— Я не журналист. И мне очень хотелось бы узнать что-нибудь и насчет скандала.

— Зачем?

— Мне просто нечего делать. И вам, я вижу, тоже.

Он опять взглянул на свой «Линус», теперь уже без всякой надежды, и сказал:

— У меня-то дело нашлось бы.

— Какое? — спросил я, спросил нагло, вызывающе.

— О… — произнес он с таким жестом, который ясно говорил о несметном множестве предстоящих ему дел, об утомительной суете, в которую ему придется погрузиться бог знает на сколько времени, из-за чего он и читал пока что «Линус», сберегая силы для грядущих испытаний.

Все это я ему высказал. Он почувствовал себя задетым, но стал сговорчивей.

— Что мне вам сказать? О самом скандале я мало что знаю — ну, о том, как представили дело иные газеты и иные политики… Что было, то было — и довольно. Тут была пустынь: разрушенный дом, церковь тоже содержали плохо… И вот три года назад дон Гаэтано построил гостиницу. Да, я знаю, природа под охраной Республики, но ведь Республика — под охраной дона Гаэтано, и поэтому… Словом, обычная история. — Он горько улыбнулся, но было непонятно, на кого он в обиде: на дона Гаэтано или на Республику.

— А кто такой дон Гаэтано?

— Вы не знаете, кто такой дон Гаэтано? — Наполовину удивленно, наполовину недоверчиво.

— Не знаю. А это следует знать?

— Полагаю, что следует. — Беседа стала казаться ему забавной.

— А почему?

— Ради того, что он сделал и делает…

— Он построил эту гостиницу; неужели все, что он делает, в таком же роде?

— Эту гостиницу он построил, так сказать, левой рукой.

— А правой?

— Строит школы: десятки, может быть, сотни. Везде. Всех ступеней. Даже университет построил.

— Сотни школ и одну гостиницу.

— Три гостиницы.

— Три гостиницы. И для этого он каждый раз сносил пустынь?

— Он не сносит пустыней, а включает их в новую постройку. Здесь Зафирова пустынь тоже цела, только превращена в крипту.

— И можно ее осмотреть?

— Разумеется, можно. — Он устало вздохнул, ожидая, что я попрошу его проводить меня туда.

Но я не стал просить.

— А как с доном Гаэтано?

— Что с доном Гаэтано?

— Дона Гаэтано тоже можно увидеть?

— Конечно, ведь он здесь. Он проводит тут все лето. Из построенных им гостиниц он больше всех любит эту.

— Почему?

— Не знаю. Может быть, его привязывают к этому месту воспоминания детства. Может быть, потому, что из-за ее постройки он выдержал такую долгую войну… И выиграл ее.

— Очевидно, он не мог ее не выиграть.

— Конечно, не мог не выиграть, — согласился священник. В тоне его слышалась гордость, приглушенная застенчивостью.

Я огляделся вокруг.

— Спокойно-то здесь спокойно. А вот удобно ли?

— В гостинице? В высшей степени удобно.

— Я остановлюсь у вас на несколько дней.

— Это невозможно.

— Все номера заняты? — Я спросил с иронией: гостиница казалась — и не только казалась — необитаемой.

— Сейчас нас здесь двадцать один человек, включая обслуживающий персонал. Но послезавтра все будет заполнено.

— Ваши постояльцы прибывают все сразу?

— Это постояльцы особого рода. — И после паузы добавил, как будто доверяя мне секрет: — Духовные упражнения…