Шеви же, делая вид, будто он лояльный член партии, втайне не выносит целого ряда ее аспектов: дисциплину, самопожертвование и терпение, какие требуются, чтобы достичь власти. Год, проведенный в Нью-Йорке, похоже, сильно на него повлиял. Он вернулся в Уругвай, испытывая к Америке ненависть и восторг одновременно и приобретя наглость. В Америке он работал посудомойкой, поваром в забегаловке и официантом и был невольным сожителем — нет, не сутенером — одной гарлемской проститутки.

Все это выяснил Кларксон и сообщил нам. Они с Фуэртесом, по-видимому, великолепно сошлись. Даже вместе обхаживали двух дам из «Комедиантов Монтевидео». Пользуясь недавно выученным мной выражением — вместе бегали. Роджер, который весьма скромен в своих расходах на местных актрис, добавил, что жеребцы (еще одно новое словцо!) часто бегают парами. Словом, Кларксон и Фуэртес явно заинтересованы друг в друге.

Признаюсь, я тоже кое-чем заинтересовался. Я понял, как много можно узнать о человеке, изучая его отчеты. Кларксон аккуратно и подробно описывает для сведения резидентуры каждый вечер, проведенный с Фуэртесом, а поскольку мне поручено принять от него Фуэртеса, когда он уедет в Америку (что произойдет через пару недель), я читаю все, что Роджер туда впихивает, словно это «Геронтион»[57] или «В поисках утраченного времени»[58]. Кларксон не стилист (да ему, ей же богу, и не надо им быть!), но его материал, учитывая мое будущее отношение ко всему этому, воодушевлял. Фуэртес, человек очень умный и очень подозрительный, все время настороже: боится манипуляций. Он поразительно сумел раскусить Кларксона, на него накатывают приливы ярости против американского империализма, перемежающиеся с приступами сарказма по отношению к уругвайским коммунистам. Он самым почтительным образом объявляет о любви к своей всемогущей жене и почти тут же заявляет, что чувствует себя оскорбленным и ненавидит ее. Ему нравится Кларксон, однако он намекает, что всадит ему нож в спину, если Кларксон предаст его, иными словами, окажется агентом ЦРУ. Короче, Фуэртес недвусмысленно заявил, что у него есть подозрения относительно Роджера. Во время их последней встречи в баре после репетиции (а «Комедианты Монтевидео» ставят сейчас пьесу Пола Осборна «Уксусное дерево») Шеви не только обвинил Кларксона, что он работает на управление, но утверждал, что он, несомненно, сотрудник ЦРУ, поскольку широко известно, что американские рекламные фирмы на пятьдесят процентов состоят из сотрудников ЦРУ, которые работают там по контракту.

И тем не менее Шеви все больше сближался с Роджером. Он заявил, что прежде всего жаждет поговорить о своих проблемах с мужчиной. Эти проблемы, говорит он, лежат в области эмоций. (Как вам нравятся эти казенные обороты, которыми пользуются латиноамериканцы?) Ненависть, какую он питает к уругвайской коммунистической партии, признает Фуэртес, ипа enormidad[59]. В другие дни он, конечно, поносит Советский Союз. Они там предали мировую революцию. На следующий вечер он снова принимается бранить лидеров уругвайских коммунистов, алчущих власти, и глупость рядовых членов партии. Это не революционеры, а настоящие мещане. Коммунизм в Южной Америке стал хобби для интеллигенции и вирусной лихорадкой для загнивающего среднего класса. Злодеи всех революций, начиная с Робеспьера и кончая сегодняшними, доказывали, что они как пуповиной связаны со средним классом. Порой, признается Роджер, он просто не в состоянии вынести Фуэртеса. Однако стоит Роджеру вставить доброе слово про США, как Шеви буквально засыпает его ругательствами. Капитализм питается экскрементами прогресса. Народ Соединенных Штатов лишен души. Капиталисты — свиньи. Свиньи в лимузинах. В конце одной из таких бесед Фуэртес вдруг говорит: «Я ведь знаю, что ты работаешь на Центральное разведывательное управление Соединенных Штатов Америки и тебе известно, что мы с женой являемся членами коммунистической партии Уругвая и что эта роль мне вовсе не нравится, почему же ты не делаешь мне никаких предложений?»

«Потому что я чертовски не уверен, что могу доверять тебе». У Роджера не только хватило смелости дать такой ответ, но он оказался достаточно честным (или в нем заговорило чувство долга?), так как это было включено в его Краткий отчет о встрече 2 января с ЛА/ВРОВИШНЕЙ. (Нечего и говорить, что Сондерстром, посылая отчет в сектор Аргентины — Уругвая, не оставил это место неотредактированным. Боже, да они бы тут же прищучили Кларксона.)

В тот вечер Роджеру дали подслушивающее устройство. Запись была, конечно, нечеткой, но Кларксон, будучи хорошим служакой, восполнил пробелы. По его утверждению, он обладает приличной способностью запоминать разговоры, и результат именует «подкреплено записью». Словом, он создал документ, достойный того, чтобы воспроизвести его для вас.

«ЛА/ВРОВИШНЯ. Вы меня не понимаете. Вы, американцы, слишком зациклены на себе. И таким образом выполняете свои разрушающие душу функции.

ЛА/КОНИК. Почему бы тебе не избавить меня от этого дерьма?

ЛА/ВРОВИШНЯ. Потому, сеньор, что я полон дерьма. Но как же мне от него избавиться? Ты явно хочешь сделать мне предложение и не осмеливаешься.

ЛА/КОНИК. Имей совесть, друг. Ну как я могу тебе верить? Когда ты не веришь себе.

ЛА/ВРОВИШНЯ. А это ведь правда. Я живу с вечной болью, которая возникает все снова и снова. Мне недостает pundonor[60]. Ты понимаешь, что такое pundonor?

ЛА/КОНИК. Я ни разу не замечал, чтоб тебе недоставало pundonor. Это же двоюродный брат отсутствия страха перед смертью. А у тебя, amigo[61], страх перед смертью отсутствует.

ЛА/ВРОВИШНЯ. Благодарю тебя за твои чувства. Ты говоришь как друг. Но я не могу жить, полагаясь на твои чувства, потому что в cono del sur[62] мужчина должен иметь pundonor. Он должен быть готов к смертельной схватке. Да, каждый день своей жизни. Понимаешь? Это же комедия. Уругвайцы живут до восьмидесяти лет. Боимся мы смерти или не боимся, но мы живем до восьмидесяти. Мы, друг мой, comico[63]. (Долгая пауза.) Ты меня до конца не понимаешь. А какая цена другу, если он не наделен щедростью понимания? Но ты из Северной Америки. Ты выискиваешь, за что бы ухватиться. Как мной завладеть. Так что пошел ты!

ЛА/КОНИК. Эй, давай лучше выпьем, станешь менее сердитым.

ЛА/ВРОВИШНЯ. Для таких, как ты, надо, чтоб я развязал язык.

ЛА/КОНИК. Поступай как знаешь.

ЛА/ВРОВИШНЯ. Развязал язык и выбросил все из себя или выплюнул. Ведь американцы понимают только такие отношения, verdad[64]?

ЛА/КОНИК. Никудышные мы люди.

ЛА/ВРОВИШНЯ. Теперь-то я это понял. Ты — цэрэушник. Это ясно из твоих ответов. Я всячески оскорбляю тебя и твою страну, а ты, гордый, здоровый североамериканец, не требуешь, чтобы я вышел с тобой из бара на улицу.

ЛА/КОНИК. А ты бросил бы мне вызов, если бы я оскорбил Уругвай?

ЛА/ВРОВИШНЯ. У меня не было бы выбора».

Киттредж, это самая понятная часть разговора. Через десять минут разговор стал настолько невнятный, что Кларксон не смог его восстановить. А потом он, должно быть, пересел, так как снова стало слышно громко и отчетливо. Привожу еще кусок расшифрованной записи.

«ЛА/ВРОВИШНЯ. Я всегда стоял на баррикадах независимой мысли. Я не мыслю как определенная группа, мой друг, у меня нет предвзятых чувств, что объясняется отсутствием внутреннего субъективизма. Так что в данный момент я пропитан ядом унижения.