И вот я отложила перо, встала, прошла в кабинет Хью, снова посмотрела на наводящую страх мисс Бижу[66] и поняла, что она стала частицей того мира, в котором я могу общаться. Девяносто девять и девяносто девять сотых процента этого мира составляют люди — ур-ра! — но то тут, то там попадаются дерево или птица, запомнившиеся мне с детства, или мопс, которого отец подарил мне в юности. Эта собака была настоящим спиритом, а теперь ваша булавка, Гарри, подсказывает мне, что вам надо быть очень осторожным с вашим крайне неуравновешенным латиноамериканским коммунистом. С этим Фуэртесом. Будьте бдительны. Он может испортить вам всю карьеру.

И извините за перчатки. Я все время напоминаю себе, что у вас на Рождество стоит июльская жара.

С любовью

Киттредж.

Я купил брошь на другое утро после того, как у меня начался роман с Салли Порринджер. Поскольку в момент покупки я думал о том, какое меня ждет бурное сексуальное будущее, а кроме того, чувствовал себя виноватым перед Киттредж, я выбрал это украшение из-за цены и имел наглость убеждать себя, будто купил брошь по наитию. Не взвалил ли я на себя еще один смертельный грех?

22 января 1957 года

Дорогая Киттредж!

Я теперь занят ЛА/ВРОВИШНЕЙ, и пока дело идет лучше, чем можно было надеяться. Сондерстром оказался прав. Смена стража протрезвила нашего латиноамериканского друга. Вообще, переход его от одного к другому прошел хорошо. Мы встретились на конспиративной квартире, которую резидентура держит в новом жилом доме на Рамбле, что пролегает над пляжем Лос-Поситос. Здесь воздвигают немало высоких жилых домов, и, когда их достроят, Рамбла станет похожа на голый унылый вариант проспекта вдоль озера в Чикаго — это уже чувствуется. В конспиративной квартире, когда глядишь из большого окна на двенадцатом этаже, машины внизу кажутся маленькими зайчатами, которые носятся вокруг широкого глинисто-серого пляжа и буро-зеленого океана. Добрая половина молодых обитателей Монтевидео проводит время на этом пляже. Все в бикини. Даже с такого расстояния видно, какие по-испански широкие бедра у девушек. Двести тридцать восемь фунтов говядины и свинины на человека в год по официальной статистике не могут не сказаться на задах.

Наша конспиративная квартира голая и неуютная. Деньги мы за нее платим большие, но ничего не приобрели из обстановки, кроме кровати и столика для алькова, а также дивана-кровати, обеденного стола с крышкой из пластика, одного кресла, одной лампы и нескольких складных стульев для гостиной. Я не понимаю, как строится бюджет на конспиративные квартиры. Мы же выкладываем большие деньги за квартиру-люкс, так почему мы не хотим сделать ее приятной? (Возможно, скромность обстановки связана с желанием не переплачивать агенту.)

Как бы там ни было, описать Шеви Фуэртеса я не берусь. Я заранее изучил его фотографии и знал его официальную биографию лучше, чем, скажем, биографию Сондерстрома, и все равно не был готов к встрече с ним. Он такой живой, что невольно боишься за него. Моя первая мысль была: он очень понравился бы Киттредж. Естественно, Фуэртес — смуглый брюнет, тощий, с носом, как клюв хищной птицы, и полной мерой испанской мрачности, что всегда наводит меня на мысль о моргах — ну вот я и выплеснул свою досаду на то, что меня назначили сюда. Однако Шеви неожиданно обезоруживает тебя своей улыбкой. Лицо освещается, и из-под маски мрачного человека выглядывает нежный, хоть и порочный юнец.

Роджер Кларксон, походя представив меня как Питера, тут же переходит к делу. Он сообщает Шеви, что неотложное дело требует его возвращения в Штаты и я буду его замещать. И встречаться мы будем теперь не в «Комедиантах Монтевидео», а здесь, на конспиративной квартире.

Шеви говорит Роджеру: «Не верю я ни одному твоему слову».

Роджер округло поводит рукой, как бы объединяя ложь с правдой.

«Питер ведь остается, — говорит он, указывая на меня. — Это же факт».

«А я, — сказал Шеви, — не верю, что ты возвращаешься в Штаты».

«Да нет, возвращаюсь».

«Ничего подобного, — говорит Шеви, — ты едешь в Европу работать с венгерскими беженцами, которых ваши люди пошлют потом назад в Будапешт для саботажа».

«Я не могу это подтвердить, — возразил Роджер. Дар импровизации был у него явно хорошо отточен. — Но ты должен бы знать, Шеви, что меня никогда не поставили бы работать с венграми. Не в состоянии я совладать с мадьярскими дифтонгами». И он подмигнул Шеви. Это все решило. Фуэртесу явно необходимо было верить, что его сообразительность не подкачала. Роджер подтвердил это своим подмигиванием. «Да, — как бы сказал он, — ты прав, но я не могу тебе это сказать». Вслух же он сказал: «Почему бы нам сейчас не обговорить все, что связано с твоим переходом к моему коллеге?»

После этого Фуэртес спокойно выслушал наши вопросы и подолгу отвечал на каждый из них. Не стану докучать вам, Киттредж, изложением того, чем были заполнены эти несколько часов. Вопросы были технического и процедурного характера. И все прошло относительно гладко. Когда Фуэртес излагал нам табель о рангах КПУ и называл имена лидеров и заведующих секторами, мне стало еще больше жаль его. Настолько было явно, что он еще не определился. Возможно, на пятьдесят один процент он решил идти с нами, но на остальные сорок девять был по-прежнему привязан к старым друзьям, отношения с которыми сложились еще в детстве, в юности или в университете, был привязан к своей партийной работе, к своему браку и даже к соседям.