Мы закивали.

— Отлично. Стоит быть знакомым с этим журналом. Бакли был моим помощником в Мексике, и притом чертовски хорошим. Мог бы до сих пор работать с нами, если бы журнальный мир не призвал его. После Мексики я получил пост в Вашингтоне в качестве начальника тайных операций, отдел Юго-Восточной Европы. Это означало: стол в Центре и командировки в Афины, Франкфурт, Рим и Каир. Затем меня перевели в группу пропаганды и политических действий для подготовки операции в Гватемале, где с помощью трех сотен человек и — не скрою — блестящей психологической и радиокампании мы сумели выкурить правительство Абенса. Моисей собирался совершить поход в Израиль, но так туда и не попал. Я, выступая в качестве бледного подобия Моисея, тоже впрямую не насладился плодами моего плана. Я уже ехал в Токио руководить тайными операциями в Северной Азии, где я постарался разбить, испортить, обезвредить каждую попытку китайских коммунистов распространить свою пропаганду на Японию и Южную Корею.

Теперь мы подошли к настоящему моменту. В Вашингтоне, готовясь к поездке сюда, я не мог не заметить, что здесь считают, и такое же мнение разделяют в секторе Аргентины — Уругвая, что данная резидентура не находится среди главных очагов активности. Разрешите мне дать вам один маленький совет. В нашей жизни нет маленьких дел. Южная Америка, с моей точки зрения, является краем бесконечных перетасовок. Никогда не знаешь, кто из лидеров будет сброшен следующим. Поэтому любая резидентура в Южной Америке может стать центром деятельности управления. Следовательно, мы разовьем такую инициативу в уругвайской резидентуре, какой здесь еще не видели. И когда мы это осуществим, в Центре станут говорить: «Да, сэр, Уругвай — это хвост, которым виляет южноамериканская собачка».

После выступления Ханта мы сгрудились вокруг него и принялись пожимать ему руку. Я чувствовал, что счастлив. Во мне снова ожило желание работать.

5 марта 1957 года

Херрик!

Прошло полтора месяца со времени моего последнего письма. Вы что, стали самым модным человеком в Монтевидео или королем местных борделей? Прошу сообщить.

Киттредж.

27 марта 1957 года

Дорогой Гарри!

Ненавижу быть должницей в деньгах или услугах. А еще больше ненавижу, когда дорогие мне люди должны мне. Молчание — начало долга.

Киттредж Монтегю.

5 апреля 1957 года

Дорогая Киттредж!

Да, да, нет и нет, да, нет и да. Можете выбрать любое из вышеперечисленных слов в качестве ответа на ваши вопросы. Да, я король борделей; нет, ничего подобного; мистер Ховард Хант души во мне не чает, нет, ничего подобного; да, я тоскую по вас, нет, не тоскую — я слишком занят, чтобы о чем-либо думать.

Примите это в качестве извинения и верьте мне. Напишу длинное письмо в ближайшие десять дней.

Безраздельно ваш

Х.Х.

P.S. Только сейчас сообразил, что Ховард Хант тоже Х.Х., если не считать его любимого И. впереди, а Бог свидетель, насколько мы разные. Хью, Харви, Хант и Херрик Хаббард. Я всегда считал X самой своеобразной буквой в английском языке и для подтверждения привожу мнение кокни, которые никогда с ней не ладили, а они люди практичные. Во многих словах эта буква наполовину проглатывается.

P.P.S. Как видите, я не менее зол на вас, чем вы на меня.

Я поспешил отправить письмо, пока не передумал. Потом поехал к себе в номер и попытался заснуть, но от простыней пахло Салли, формальдегидом и мной. После Салли всегда оставался сильный запах, наполовину плотский, наполовину приглушенный дезодорантом, которым не всегда пользовались по назначению.

Едва ли я знал, как быть с Салли. Мы сблизились куда более, чем этого требовали наши чувства друг к другу. И я все больше отлынивал от выполнения своих обязанностей. Если Порринджер при Ханте работал в три раза больше, то я частенько брал тайм-аут для устройства встречи с Шеви Фуэртесом, хотя знал, что она не состоится. Я даже и не предупреждал Шеви. Вместо этого я встречался с Салли. На следующей неделе я поступил точно так же. Человеку моей профессии скрывать это было легко. Агенты часто не являются на встречи. Подобно лошадям они кидаются в сторону при виде летящего листа. Мне приходилось составлять фальшивые отчеты, но это не представляло труда и занимало часа два после очередной встречи с Салли в моем номере в «Сервантесе». В ожидании ее я раздевался и накидывал халат, а она, не успев постучать раз, затем два раза в мою дверь, уже сбрасывала туфли и юбку и впивалась в меня поцелуем. «Клейкие сандвичи», называл я их, когда был не в настроении, но обычно я бывал в настроении и в один миг оказывался нагишом; мы, вцепившись друг в друга, хватая друг друга за все места, устремлялись к кровати, плюхались на матрац под пение пружин, и ее рот смыкался вокруг моего фаллоса. Существует, наверно, сотня разных наименований для члена, но фаллос больше всего подходит для фелляции, а похоть, владевшая Салли, ее полное раскрепощение и ненасытный голод по зубилу янки Хаббарда наделяли этого парня собственным умом, спускали пса с цепи и превращали в дикаря, мародерствовавшего в храме, каким являлся рот Салли, — вот только кто бы назвал это храмом? Она призналась мне однажды после акта, что еще в школе у нее развился аппетит или, вернее, жажда запретного, и к тому времени, когда Салли пришла ко мне, Боже правый, до чего же она научилась утолять эту жажду.

У меня, в свою очередь, появлялись вкусы и наклонности, о которых я не подозревал. Довольно скоро Салли стала подставлять мне свой пупок и свои заросли, и я, сознавая необходимость соответствовать требованиям господства или равенства, утыкался лицом в этот золотистый, словно созданный из сорняков куст. Хотя это имело мало значения, все же упомяну, что он был густой и спутанный. Важно было, что в глубине его были алчные губы, распахнувшиеся мне навстречу, взывая к тому, что сидело во мне, хотя я об этом понятия не имел, пока мой язык не начинал действовать с самозабвением, которое открылось мне, лишь когда я почувствовал потребность перескочить через пропасть, разделяющую два голых зада. Салли становилась близка мне, только когда мой пенис был у нее во рту, а мое лицо — в ущелье между ее ног. Кто может знать, что мы говорили друг другу в такие минуты? Я полагаю, мы обменивались не словами о любви, а говорили о старых ранах и несбывшихся желаниях, а сколько всего этого было! Похоть, решил я, побуждает выбрасывать из себя тонны заурядного, что в тебе сидит. Потом, лежа один в постели, я буду раздумывать, не возникла ли во мне новая заурядность на месте вычищенной старой. Я обнаруживал, что получаю от занятий физкультурой удовольствие и способность к холодному анализу, присущую людям, столь благородно разбирающимся в нюансах несчастий, как Т.С. Элиот.

Теперь о самом акте. Когда мы поднимались с ложа, мокрые от пота и пропахшие кислятиной, все, что было до этой минуты, ударами сердца выбрасывалось из меня. Быстрое траханье заставляет сердце работать как молот и накачать достаточно крови в голову, чтобы изгнать из мозга память о Томасе Стирнсе, герое Элиота… Какое-то время я чувствовал себя счастливым от сознания, что я мужчина, что Салли хочет меня и я доставляю ей удовольствие. Довольно скоро она снова зашевелится. Ненасытной ее не назовешь, но она близка к этому. Перед третьим разом я снова стану думать о Ленни Брюсе; самое скверное в нашей страсти не то, что она притупляется, а сознание, что, когда мы ее утолим, нам не о чем говорить. Мы получали примерно такое же удовольствие от общества друг друга, как двое незнакомых людей, которые сидят рядом в поезде и пытаются наладить разговор.