— Мы тоже ей что-то принесли, — сказал Антон. — Мамочка, мы тоже.

Он встал первым из семьи, последним — Тайс, поднятый на ноги робким прикосновением Антона. Вчетвером они пошли к ней.

К тому, что там было.

Белое дерево и розы. Благоухающий аромат, чтобы скрыть смрад тленья.

Когда семья приблизилась к гробу, мальчики, держась за руки, положили на крышку маленькую карту. Город, с его реками и улицами.

— Что вы придумали? — спросил Тайс с тихой яростью. — Зачем это?

— Это для Нанны, — объяснил Эмиль. — Чтобы она нашла нас, когда будет пролетать мимо.

Четыре человека стояли у гроба — и объединенные, и разделенные чувствами, которым не было названия.

Антон заплакал, спросил:

— Ты злишься, папа?

Нет, он не был злым. В последние годы нет. С тех пор как появились дети и наполнили их жизнь, он почти не злился.

Она знала это, и он тоже. И мальчики — по-своему — догадывались.

— Нет, — сказал Бирк-Ларсен и наклонился, чтобы поцеловать их головы, чтобы обнять их плечики своими крепкими руками, прижать их к себе.

Пернилле больше ничего не замечала. Она видела только гроб. По белому дереву текли соленые ручейки ее слез.

Его ладонь с натруженными шершавыми пальцами сплелась с ее рукой.

— Тайс… — прошептала она.

Пернилле не знала до сих пор, как одно-единственное слово, которое она пыталась выговорить сейчас, могло вобрать в себя столько смысла, столько жизни, и боли, и скорби. Она посмотрела в его широкое грубое лицо и спросила:

— Всё?

Пожатие пальцев, кивок головы.

Они пошли по проходу, мимо рядов скорбящих. Мимо учеников и учителей, мимо соседей и друзей, мимо пытливой женщины из полиции, которая наблюдала за ними мерцающими в тени колонны глазами. Они вышли в серый день, оставив Нанну позади.

Хартманн теперь слушал новости каждый час. Не мог не слушать. Полиция опубликовала еще одно заявление, столь же бессмысленное, как и большинство предыдущих. Они направили все ресурсы на расследование дела. Передали в записи слова брюзгливого старшего инспектора полиции Букарда:

— У нас есть определенные зацепки, но это все, что мы можем сейчас сказать.

Потом пошел прогноз погоды.

В дверь заглянула Риэ Скоугор, сухо сообщила:

— Мой отец хочет поговорить с тобой.

До начала дебатов с Бремером оставался час. Хартманн вытащил из шкафа галстук, примерил его перед зеркалом.

— Занят? — спросил Ким Скоугор, усаживаясь в кресло.

— Для вас всегда есть время.

— Собираешься на телевидение? И будешь говорить об интеграции, об иностранцах и ролевых моделях?

— Все верно.

— Риэ переживает за тебя, Троэльс.

— Да, я знаю.

— Она очень умная женщина. Я говорю так не потому, что она моя дочь. — Он поднялся, подошел к Хартманну и положил руку ему на плечо. — Тебе следует чаще следовать ее советам. Но сейчас выслушай мой совет. Не говори о ролевых моделях своей программы интеграции. Хотя бы сегодня.

— Почему?

Голос Скоугора изменился — стал строгим и нетерпеливым.

— Довольно того, что в деле Бирк-Ларсен фигурирует машина твоего штаба. Дай газетчикам малейший предлог, и они выкопают из архивов все, что может связывать тебя с этими иммигрантами, и швырнут тебе в лицо. Оставь свою любовь к смуглым лицам на потом, когда она будет приносить тебе голоса, а не отбирать.

— Если не об интеграции, о чем же мне говорить?

Скоугор поправил на Хартманне галстук.

— Сегодня сосредоточься на жилищной проблеме. На охране природы.

— Ни за что.

Скоугор больше не улыбался, а это случалось редко.

— Может, ты не понимаешь, но я не прошу тебя, я говорю тебе, что делать. За тобой внимательно наблюдают — и здесь, и в парламенте. Ты будешь делать то, что я скажу.

Хартманн хранил молчание.

— Это в твоих интересах. В интересах общего дела…

— Но…

— Я всего лишь хочу помочь своему будущему зятю. — Он похлопал его по плечу. Этот жест был намеренно снисходительным. — И ты получишь свою награду, Троэльс. Еще до того, как попадешь на небеса.

Хартманн и Риэ Скоугор шагали по коридору в телестудию. То, что начиналось как обсуждение, быстро переросло в жаркий спор.

— Ты знала, что он придет, — говорил он. — Ты все спланировала.

Она взглянула на него как на безумца:

— Нет! Кем ты меня считаешь — Макиавелли? Папа был в ратуше по своим делам, заглянул ко мне, что я должна была делать?