– Не сопи, не разжалобишь! Завтра базарный день… не успеем собрать до захода, будем собирать в темноте.

Пухлый обречённо кивнул. Они начали собирать камни в корзины. Толпа расходилась, оживлённо переговариваясь. Оборванец яростно озирался, кого-то высматривая. Он увидел Иуду уже в начале улочки, уходящей от площади полого вниз. И торопливо засеменил за ним, то и дело, срываясь на короткие перебежки.

Жёлто-красным апельсином падало солнце к крышам города. Восточный конец уходящей вниз улочки тонул в собственной, чёрной тени. Иуда шёл туда, в черноту, шёл быстро, не глядя по сторонам.

Оборванец с трудом догонял его, но догнал и вот уже засеменил рядом, заискивающе заглядывая в лицо: – Это был твой камень, да, Иуда? Зачем ты убил её так быстро? Я совсем не успел повеселиться… Камни закончились так быстро… Тебе стало жалко прелюбодею?

Грустно покачал головой Иуда, осторожно растирая левой рукой свою широкую грудь: – У Иуды слабое сердце, оно не выносит боли… Все хотят сделать Иуде больно! Никто не любит Иуду…

Оборванец сочувственно кивнул:

– Да-да-да… люди тебя не любят, Иуда… зато тебя любят камни!

– Люди… – оглянувшись на площадь, Иуда презрительно хмыкнул, не замедляя шага, – помесь осла и собаки! Они кидают камни, чтобы сделать больно… Больно!.. У Иуды слабое сердце…

Едва поспевая за Иудой, Оборванец восхищенно цокнул: – У тебя каменное сердце! Поэтому все боятся тебя!

Оборванец надсадно дышал, и попытался взять Иуду за рукав, с тем, чтоб умерить его походку: – Они говорят, ты никогда не смеёшься…

Иуда быстро отдёрнул руку и глухо, отрывисто квохнул, не поворачивая головы. Шагая быстро, он смотрел только перед собой и его бугристый череп напоминал булыжник, из которого выскакивали насмешливые, стукающиеся друг об друга слова. – Кхе-кхе-хе… Я знаю тебя… Ты Найва… Найва Грызун, рыночный вор… вот ты и услышал, как я смеюсь… Теперь ты доволен?

Иуда ещё ускорил шаг, на ходу поворачивая к Найве своё лицо. Мёртвый и живой глаз, сговорившись, одновременно уставились в Оборванца, и жалобно спросил живой рот: – Зачем ты пристаёшь к честному Иуде и не даёшь ему пройти? Зачем мешаешь моим усталым, больным ногам?

Найва Грызун торопливо замотал головой: – Что ты, Иуда, что ты! Просто я хотел сказать… хотел… тебе…

Грызун семенил рядом, сбивая дыхание, почти срываясь на бег: – …что так редко в Галилее можно увидеть такого… сильного и умного иудея… который… не пугается один ходить по дорогам!

Грызун почти на бегу умудрился со значением поднять вверх грязный указательный палец. – На которых днём полно римлян! А ночью – лихого люда… и не знаешь, кого больше бояться …

Грызун громко, учащенно дышал, и не выдержал. Встал, чтобы отдышаться. Иуда уходил, даже не оглянувшись. Грызун громко, отчаянно затараторил вдогонку: – Скажу тебе правду Иуда, я давно хотел… подружиться с тобой… а ты знаешь моё имя, это добрый знак… Я рад… сильно рад, что ты пришёл в мой город…

Иуда резко остановился и обернулся, оплётя пальцами и локтями посох. И засмеялся, было, скрипуче, и вдруг оборвал собственный смех на выдохе, как будто лопнул мех с водою. Сделал стремительно шаг назад и наклонился к Найве, и снова тот услышал странный, как шелест песка, голос Иуды.

– Так ты говоришь, это твой город, Найва? Твооой? Так, так… с каких это пор Капернаум принадлежит ворам?

Грызун с трудом перевёл дыхание. Захотел улыбнуться, не получилось… – Нет, нет! Как ты мог подумать, Иуда… Я не то хотел сказать… Разве я знатен, чтобы владеть городом? Я базарная пыль… меня толкают носильщики, книжники не разговаривают со мной, торговцы смотрят поверх моей головы…

Иуда отрезал насмешливо: – Зато тебя не видит стража! И о тебе не спрашивают судьи…

Найва Грызун в восхищении прижал руки к груди. – Ты такой умный, Иуда! Твои слова точны, как твои камни…

Иуда равнодушно отшагнул, но Грызун гордо выпятил тощую грудь и со значением покачал головой, и таинственно понизил голос: – Но и я могу быть полезным. Найва много слышит того, что говорят на базарах Галилеи…

– Потому что крыс не пускают в синагогу!

Иуда захохотал, как заквохал, отрывисто и неприятно. Так кашляет пёс, наглотавшийся пыли.

Грызун сбился, но тут же, через силу, начал подхихикивать Иуде…

А тот с новым удивлением разглядывал Грызуна. – Так, так… и что же такого может рассказать Найва, что сам не может услышать Иуда?

Оборванец чуть не лопнул от важности.

– Иуда не знает, что у нас тут чудеса каждый день! Что рыбаки ловят втрое против прошлого года! И то, что плавает с ними…

Оборванец потряс указательным пальцем, и стал тыкать им в конец улочки, утонувшей в чернильной тьме.

– …некий Иисус, бродяга… а всем говорит, что он из Назарета, сын Иосифа, плотника… так он говорит…

Рот Иуды скривился в усмешке: – И это важно?

Грызун задумался. Зачесал бородёнку, досадливо засопел, отмахнул…

– Может и неважно… но этот бродяга видит рыбу сквозь воду, веля рыбакам закидывать то там, то сям… и каждый раз в сетях полно рыбы! Да так, что сети лопаются! Ночью ловят, днём чинят, сам видел! Добро само плывёт им в руки!

Иуда промолчал, и ободрённый Грызун восхищенно, завистливо закачал головой.

– Он велит, а они только закидывают, и всё! Его слова точны, как твои, Иуда…

– Кто велит?

– Да этот! Сын назаретского плотника… Иисус!