В Теплом переулке тишина.

Ни одно окно не растворилось.

Дверь не распахнулась ни одна…

Трусость, что ли, в душах колобродит?

Равнодушье ли к чужой судьбе?

Что же: всякий для себя, выходит?

Каждый, значит, только о себе?

Нет, не так! От крепкого удара

Дверь подъезда настежь: — Кто там? Эй! —

Вот уже бегут вдоль тротуара,

Голоса все ближе, все слышней.

Пусть не видно милиционера.

Раз беда — они помочь готовы,

Нет, не все укрылись за портьеры,

Нет, не все задвинули засовы!

2

А случилось так: у Рыбаковых

Праздновался Варин день рожденья.

И хозяйка, рдея от смущенья,

В красном платье, в туфельках вишневых

В доме принимала поздравленья.

Тридцать семь — не так уж это мало.

Женщина тут вправе и слукавить,

Года три убавить для начала —

Пусть не три, пусть год, а все ж убавить…

Но какой ей год перечеркнуть?

Ведь не тот, что в руки дал букварь,

Год, когда дохнул морозом в грудь

Черно-белый памятный январь.

Скорбный зал… Крутой знакомый лоб…

Алые полотна кумача.

И плывущий над рядами гроб

Близкого ребятам Ильича…

Этот год не позабудешь, нет!

Горестный, торжественный и строгий.

Ну а тот, что вырос на пороге,

Когда было Варьке десять лет?

Может, этот год прошел как тень?

Взять — и зачеркнуть его, к примеру.

Только выйдет так, что в майский день

Варька не вступала в пионеры…

И какой бы счет годам ни шел,

Нет такого, чтобы крался тихо!

Этот год — вступленье в комсомол.

А другой — на фабрике ткачиха.

Это юность. Но ведь были годы,

О которых тяжко вспоминать?!

Вот война… дымы до небосвода,

У порога плачущая мать…

Тяжкий след оставила война.

Только как ей сбросить годы эти?

Выйдет ведь тогда, что не она

В полковом служила лазарете,

Выйдет, не она под свист и гром,

Прикрывая раненых собою,

Бинтовала под любым огнем

И несла их, стонущих, из боя.

Кто ж, как не она, порой ночной

Через топь болота ледяного

Вынесла с раздробленной ногой

Старшину Максима Рыбакова.

Рыбаков в санбате стал грустить

И однажды молвил ей, вздыхая:

— Без ноги, как видишь, можно жить,

А вот без тебя как жить, не знаю…

И сейчас вот рядом за столом.

Он, прошедший вместе с ней войну,

Наполняет свой бокал вином

И глядит с улыбкой на жену.

Пусть не легкий за спиною путь

И у глаз прибавилось морщин,

Только разве можно зачеркнуть

Что там год-хотя бы день один!

Тридцать семь — не тридцать. Верно. Да.

Тридцать семь — не звонких двадцать пять.

Но, коль с толком прожиты года,

Право, их не стоит убавлять!

Веселились гости за столом,

Возглашали гости тосты разные.

И звенели рюмки хрусталем,

Вспыхивая искрами алмазными…

* * *

Крик влетел пронзительный, звенящий,

Заглушив застольный звон и гул,

Он как будто стужей леденящей

Прямо в душу каждому дохнул.

Сразу наступила тишина…

— Грабят, — кто-то произнес несмело, —

Только наше дело сторона.

Никому ведь жить не надоело…

Но хозяин, встав, ответил строго:

— Что мы, люди иль какие звери?

Лезь, мол, в норку, если где тревога… —

И пошел, скрипя протезом, к двери.

Но, уже его опередив,

Кинулась Варвара в коридор.

Вся — один стремительный порыв,

Вниз… скорей! По лестнице во двор…

В ночь метнулись две плечистых тени…

И Варвара тотчас увидала

Женщину, что, подогнув колени,

Как-то странно наземь оседала…

Сжав лицо обеими руками,

Женщина стонала глухо, редко,

А сквозь пальцы темными ручьями

Кровь лилась на белую жакетку.

И, когда сознание теряла,

Сотрясая Варю зябкой дрожью,

Все к груди зачем-то прижимала