— Хорошо, дети мои! — похвалил Харф и подарил каждой по книжечке с картинками.

«Дети мои» — это была высшая похвала, о которой могли мечтать матери. Когда девочки вернулись на свое место, Яункалачиене сразу словно выздоровела от всех своих недугов, и будь она покрасивее, а девочки поменьше ростом, всех троих можно было бы перенести на картину в церкви.

Лиелспуре стало завидно, и он сам выпихнул своего сына к столу, прежде чем пастор вызвал его. У Инги тоже голова была неплохая. Третью заповедь и молитву «Христос — моя жизнь» [48] отбарабанил как по книге, и чтение сошло хорошо. Сколько будет шестью семь, ему подсказал шепотом Калназарен — в этом подсказывании он видел свою главную обязанность, все матери с надеждой смотрели на него. Инга Лиелспуре тоже получил книжечку, но Харф не сказал ему «дитя мое».

Проверка хозяйских сынков и дочерей шла довольно гладко; все они были чисто одеты, аккуратно подстрижены или причесаны, ничего заслуживающего порицания в их наружности пастор не нашел. Подготовились они прилично, — им ведь не приходилось пасти скотину, мотать цевки или нянчить малышей. Впервые рассердил Харфа Атис Лапсен, — он встал перед ним, засунув руку в карман штанов. Пастор грозно поглядел на него и заметно покраснел. «Вот, вот, вот! Перед престолом вечного судии тоже так будешь стоять, задрав кверху рожу и выпятив живот?»

На самом деле Атис Лапсен был на редкость робок, особенно потому, что слегка заикался, и страшно стеснялся этого. И руку он засунул в карман для храбрости, а когда спохватился и выдернул, колени у него дрожали. Зато голова! — за троих все знал, только запнулся, когда отвечал о полях и скоте.

— П-п-п, — передразнил его Харф, отпустил без книжки и не похвалил.

— Ну, а теперь пойдут шалопаи и бездельники, — сказал он и выпрямился.

Шалопаи и бездельники — дети испольщиков, арендаторов и бедняков — прижались к матерям, а те умоляюще посмотрели на Калназарена. Добряк церковный староста успокоительно кивнул.

Как на зло первым вызвали Жана Лапсу из Ритеров. Подталкиваемый матерью, он выскочил на середину чучело чучелом — с грязными босыми ногами, всклокоченной головой, в сползавших штанишках.

— Как из леса вышел! Как из леса! — закричал Харф, показывая на него длинным пальцем.

Но Жану головастого Лапсы все едино, он как пень простоял положенные пять минут. Первый член символа веры, четвертую молитву, псалом — что ни спрашивали, ничего он не знал, так ни разу и не открыл рта. Тщетно кивал и подмигивал Калназарен, стараясь подбодрить его. И когда пастор ударил кулаком по столу и прогнал Жана, все уже знали, что теперь их детям несдобровать.

Вышел Петер, сын второй испольщицы из Робежниеков Страздиене, — некрасивый малый, безбровый, толстогубый, с болезненно желтым лицом. Кроме того, одна нога у него была короче, отчего он не мог стоять прямо. Пастору он, должно быть, показался воплощением всего низшего сословия, — даже толком взглянуть на него не захотел. Петер, видно, занимался, читал довольно бегло, но Харф нарочно заставил его читать наизусть самые трудные тексты, с которыми вряд ли справились бы даже дочки Яункалачиене. Стихи из Библии о потопе Петер с грехом пополам прочел до половины, но в рассуждениях о божьем лике запутался, а уж если одно слово выскочит из памяти — через пробел не перескочишь. Мальчик умолк и с отчаянием посмотрел на мать, но та только руками развела и вздохнула. Калназарен тоже не мог помочь, стихов о потопе, верно, и сам хорошенько не знал, поэтому стыдливо потупил глаза.

— Что ты делал летом на пастбище, лодырь? — набросился на Петера пастор. — В дудку дул, плясал, книжку в руки не брал?

«Плясал!» — это уже явная издевка над увечием Петера. Хотя Страздиене была не из храброго десятка, но и ее зло разобрало, на глазах навернулись слезы.

— И что это вы, ваше преподобие, — воскликнула она так неожиданно и простодушно, что все вздрогнули. — Какой же из него плясун, сами видите, и теленка ему не догнать. С книжкой не расставался, да что поделать, когда голова тупая.

— Г-голова! — фыркнул пастор. — С другого конца ум вбивать надо, розг не жалеть! Распущены, избалованы донельзя, цыгане растут, а не христиане.

Широким взмахом ладони он точно отбросил мальчика от стола. Заковыляв прочь, Петер грустно кивнул матери — не повезло нам. Страздиене утирала уголком платка слезы.

Девочек Сипола Аузиниете подтолкнула к столу и сама стала позади, не то эти звереныши, пожалуй, на месте не устоят. Она имела право так поступить — пастор знал ее как лучшую плакальщицу в волости. Читать девочки еще кое-как могли, но наизусть ничегошеньки не знали, даже стих «С небес мне принесет» [49] не могли пропеть. И хоть бы испугались — нет, меньшая, широко раскрыв глаза, разглядывала блестящую часовую цепочку на бархатном жилете пастора, а старшая ковыряла пальцем в носу. От ярости Харф не мог и кричать, цедил слова сквозь зубы.

— Перца, перца задать этим Сиполам. [50] Тогда еще, может быть, из них выйдет толк.

— У них, ваше преподобие, матери нет, — тихо возразила Аузиниете. — Домашние и не жалеют: то один, то другой даст тумака.

Верно, ее и впрямь уважали, — пастор сдержался и деловито заговорил с ней.

— Тумаки это что, розгами надо. Вымоченными березовыми розгами и утром, и вечером, да и в обед. Что Сипол, в самом деле, греха не боится? Кто будет отвечать за эти заблудшие души? Почему сам не явился? Скажи ему, чтоб к будущей осени в доме была баба!