– Диана!
– Зинаида Николаевна знала, о чем она. Диана упоминала о смерти одной больной в пансионе, как в последние минуты ей дали выпить маленький бокал шампанского.

– Все лучшее, высшее, чистое у нас преследуется. Что это такое? Зачем? Неладно у нас, в России. Со времен декабристов неладно, когда лучших людей повесили или отправили на каторгу. Это подавление не может длиться вечно, - у Дианы сорвался голос. Она раскашлялась.
– Простите. Я не могу. Боюсь, мне недолго жить. И на сцену уже не подняться, как не доехала тогда, в декабре, до театра.

– Нет, нет!
– возразил Аристей.
– Я еще увижу тебя на сцене.

– Аристей, ты веришь?
– Диана иногда заговаривала с ним на «ты», впрочем, как и он.

– Абсолютно. Ты не можешь исчезнуть. Не здесь, так на вселенской сцене, как Леонард говорит, в просвете бытия, ты явишься еще нам.

– Что же это будет?
– рассмеялась Диана.

– Цель всех наших стремлений - высшая красота. Она не может исчезнуть. Она вечно зовет нас.

– Мистику я не люблю, - сказала Диана.
– Но тебя я понимаю. Ты сильный. Живи долго. Но пиши уже не с меня, а с других картины. Ты поклоняешься красоте посреди всего этого безобразия в мире. Но, может быть, ты прав. Если художников увлечет уродство, что тогда станется с миром?

– Уф! – перевела дух Зинаида Николаевна.
– Можете поцеловаться, если хотите… Мне ж давно пора идти.

Аристей прощается с Зинаидой Николаевной. Та, заторопившись, уходит. Диана тут же возвращается в гостиную.

Аристей, весьма смущенный:

– Диана, я с княгиней не ушел, поскольку я пришел к вам со двора и также и уйду попозже.

Диана, догадываясь:

– Значит, вы утром едете. Останьтесь здесь. Идемте, вас устрою. И не стану вас страхами своими докучать..

Наступает ночь. Аристей, полуодетый, выходит к балконной двери и глядит на Неву, на город, освещенный луной.

Диана с подносом:

– Ах, это вы? Мне вздумалось поесть. Что ж бродите вы здесь, как привиденье?

Аристей смеется:

– Нет, вы скорей сошли бы за него, когда б не легкий шаг и облик ясный, в сорочке, что, как туника, прекрасной, с изящной тайной милых плеч и глаз.

Диана, невольно усмехнувшись:

– Перекусить вы не хотите? Здесь бисквиты, фрукты.

– Да-с, весьма все кстати.

Усаживаются за столик напротив балконной двери.

Диана с волнением:

– Когда не привиденье я, то кто же?

– О том в моих рисунках я пытался сказать, запечатлеть; портрет не кончен.

– И я, как личность, не завершена?

– Нет, нет, ваш образ ясен мне и близок, так близок, словно знал я вас давно, томясь тоской, любил, и вы внимали, хоть издали, моим безмолвным пеням.

Диана полушепотом:

– Как! Обо мне вы помнили? И я в Италии нередко на картины глядела с чувством: вы за мной стоите, и вашими глазами вижу вечность в твореньях старых мастеров.

– Диана!

Оба вскакивают, она словно бы с намерением бежать, он - заключить ее в объятие.

– Не здесь. Уж так и быть. Идем.

– Куда?

Диана приводит его в свою спальню. Луна сияет над Невой, освещая спальню, и роспись по стенам: всевозможные линии с завитками, ветки и листья, виньетки и цветы - словно оживают и светятся, как сад в ночи.

Лунный свет падает на середину комнаты с медвежьей шкурой на полу, где они и предстают друг перед другом обнаженные, смущенно и радостно, словно настигнутые не то Дюрером, не то еще кем, может быть, самим творцом, и это был миг познания, свободы и счастья, что запечатлевается в произведениях искусства.

В сиянии зари проступают духи света. Диана просыпается.

– Ах, что такое? Свет у изголовья - и ярче и нежней сиянья утра!

Блистательный, таинственный, живой? Да именно такой, первоначальный, сиял в Эдеме, надо полагать.

Но я не сплю. Так это кабошоны!
– Приподнимаясь, берет их в руки.
– Чудесней ничего я не видала! И свет сияет в них, как целый свет.
– Усаживаясь.
– Иль вправду был он сказочно богат?

Да роздал все, к богатству равнодушный. Теперь же он, как водится, гоним.
– Вскакивает с постели.
– Стара история, как мир, мне скажут.

Но старый мир ужель один и вечен, когда он старится от века к веку, а новый мир - всего лишь грезы детства и юности минутной на Земле?
– Подходит к окну над Невой.
– Нет, старость - лишь усталость и смиренье, - я не хочу, уж лучше умереть, когда мир нов и светел, как и чувства, и взгляд, и облик мой, еще живой, во всем сияньи света в кабошонах.

Готова я взойти на эшафот, когда бы в том был смысл - во имя жизни, в которой все старо и было, было.
– В изнеможении падает.