И таких разработок было множество. Часть из них (но не все) вошла в книгу отца «Как читать Библию». А кроме того, мы получали и другие его тексты (тоже в машинописи), например, памятки «О проведении исповеди», «Как готовиться к Великому Посту», «Введение в христианскую жизнь (План к изучению Символа веры и основ Евангелия)» и многое другое. Позднее это вошло в книги «Смертию смерть поправ» (Минск, 1990) и «Практическое руководство к молитве» (М., 1995). У меня сохранились и подробные конспекты сообщений отца в нашей малой группе по Ветхому и Новому Завету. Как он успевал всё это делать — вопрос особый.

Он всегда радовался встречам с нами, называл нас своей семьей. Когда на днях его рождения мы позволяли себе (обычно в шутливой форме) сказать о нем малую долю того, что чувствовали, он всегда говорил, что если что-то и смог сделать, то лишь благодаря нам:

— Что я без вас? Без вас бы ничего не было.

Так странно было это слышать… А что мы без него? Чем бы мы были?..

Он не любил фотографироваться, сводя дело к шутке: «Ничего хорошего не получится. Я все равно буду похож на мясника или орангутанга». Это было, мягко говоря, преувеличение: на всех фотографиях, даже неважных, его лицо прекрасно. Несмотря на скептицизм отца Александра, мой сын много раз его снимал (изредка это делал и я). К сожалению, то отказывала вспышка, то плохо падал свет, то еще что-нибудь. Сказывалась и неумелость сына — он был тогда подростком. Поэтому многие фотографии слабы по качеству. Но и в таком виде они драгоценны: они запечатлели того, кто был образом любви, кто отдал себя нам без остатка. Они напоминают счастливые минуты наших встреч.

Как-то в застолье одна старая прихожанка спросила отца, какова будет ее посмертная участь. Он деликатно отклонил этот вопрос, но она настаивала, буквально приставала к нему с ножом к горлу. Похоже, что она была вполне уверена в благополучном исходе и ждала лишь авторитетного подтверждения.

Он был непреклонен и отказался отвечать. Думаю, он знал ответ, но не хотел демонстрировать своего знания и не хотел брать на себя полномочия Господа Бога. И он понимал, что прямой ответ сослужил бы этой женщине плохую службу: она либо возгордилась бы, вознеслась, либо пала духом, хотя и стала бы, скорее всего, опровергать приговор. И то и другое повредило бы ее душе.

Это был хороший урок.

В конце 1981 года отец Александр попал в больницу. 31 декабря я пришел к нему. Ему уже принесли елку. Он был вдвоем с женой — Натальей Федоровной. Примерно полчаса мы разговаривали. Всё это время он держал ее руку в своих руках. Меня это смутило. Я почувствовал себя лишним и откланялся. До сих пор не могу простить себе, что не пригласил их к нам домой на Новый год, — думаю, они могли бы прийти.

В больнице он быстро стал центром притяжения. Знаю, что многих, в том числе и врачей, он обратил. Кое-кто из больных там же у него крестился.

Он называл меня социальным философом и даже сравнивал с Мерабом Мамардашвили. Я возражал, говорил, что это уж слишком, не тот уровень, но он стоял на своем: «Нет, именно так. Только Мераб — метафизик, а вы — социальный философ».

Одной из проблем, которую мы изучали в нашем общении, были христианские ереси. Отец Александр подробно разъяснял нам, в чем специфика каждой из них, какую опасность они представляли для христианства. Его характеристики были ясными, выразительными и исчерпывающими. Как всегда, он свободно ориентировался в исторических реалиях, цитировал на память Отцов Церкви, догматы, провозглашенные на вселенских соборах.

Я записал то, что он сказал об арианстве: «Арий подрывал тайну Богочеловечества, так как, по Арию, Бог создал Логоса, Который потом воплотился, а не был с Богом предвечно, то есть Он рожден во времени. Христос стал не Богом, а божественным существом типа античных героев. Практически божественность Логоса отрицалась. Формулы о единосущии Троицы еще не было. За метафизикой крылось Богочеловечество. Богочеловеческая тайна разрушалась арианством. От Ария ничего не осталось. Он потом стал писать стихи и песни, где была заложена эта информация. Так что он был не только священник, но и бард».

Отец рассказал нам, что наш Символ веры (Никео–Цареградский символ) написал Евсевий Кесарийский, который единосущия, однако, не признавал. Слово «омоусиос» («единосущие») придумал Афанасий Великий.

Магнитофон у меня появился поздно — во второй половине 80–х. Редко я включал его в присутствии отца Александра, прося у него на это каждый раз дозволения. Он никогда не отказывал. Но чаще всего магнитофон не включался (как я теперь жалею об этом!)

Многим сейчас уже трудно себе представить, как мы были проникнуты этой боязнью — «засветиться». Мысли об обыске были постоянными. Меня Бог миловал, но многих моих знакомых — нет. Однако я помнил обыски, которые проходили у нас дома в моем детстве, и приход «гостей» часто снился мне по ночам. По мере возможности, я старался не подставиться. Отец Александр тоже был достаточно осторожен — и не столько из-за себя, сколько из-за своих прихожан: боялся подвести их.

Магнитофон вызывал сильное раздражение у одного из настоятелей новодеревенской церкви — о. Иоанна Клименко. Поэтому примерно до 1987–88 г. записи проповедей отца Александра в храме делались втайне, так как это могло встретить гнев настоятеля и властей предержащих. Поэтому магнитофон прятался в сумке, и только микрофон высовывался за спинами прихожан.

Помню, как некоторые новодеревенские старухи шипели на Светлану Домбровскую за то, что она постоянно вела эти записи. Она отвечала им: «Ваши же внуки скажут потом спасибо». И действительно, благодаря ей многие проповеди отца Александра сохранились для нас и для потомков.