Никогда всерьез он не думал о том, чтоб вести дневник. С самых ранних лет ему всегда казалось это бесплодным и немного недостойным делом. Прикреплять свои переживания к бумаге значило непременно умалять их, засушивать, навсегда терять их суть. Это напоминало попытку искусственно преодолеть и воспрепятствовать важной и нелегкой функции забвения, которая необходима для правильной работы духа и духовного здоровья. Дневник есть попытка обойти смерть и продлить в бесконечность жизнь духовно и физически усталого и обессиленного человека. Мемуары — еще хуже.

В любую эпоху хорошими и большими писателями считаются те, кто лучше всего умеет писать для своего времени, для людей своего времени, выражать их взгляды и настроения. Однако весьма вероятно, что в будущем истинными писателями останутся лишь те, кто сумел создать лучшую картину своего времени, его людей и взглядов, независимо от преходящих моментов и мимолетных настроений.

По отношению к молодому литературному поколению для нас, старших, проблема заключается не только в том, что мы можем проявить ревность, нетерпимость и несправедливость, но гораздо больше в том, что существует опасность, что по человеческой (человеческой и старческой!) слабости, по малодушию и робости мы станем льстить молодежи, хвалить ее и за то, чего она не заслуживает, вообразим, будто их идеи есть и наши идеи, и, что самое скверное, будем себя вести так, как они, выглядя при этом неискренними и смешными.

Проблема, следовательно, заключается в том, чтобы, оставаясь самим собой, быть по отношению к молодым, подрастающим рядом с нами, щедрыми, сердечными и — справедливыми.

Читая или слушая, как кто-нибудь описывает и рассказывает то, что видел своими собственными глазами, я отчетливо убеждаюсь, что правду, подлинную правду, невозможно точно установить и неискаженной передать дальше, другим людям и новым поколениям. Сознание этого постоянно сопутствует мне. И что бы я ни читал или ни слушал, я одновременно с этим мысленно высчитываю отклонение от подлинной правды. Иногда эта разница очень мала, часто — больше, а нередко — огромна.

И все-таки то, о чем мне говорят, я принимаю за правду, за некий новый вид правды, не возражая и не высказывая своего мнения. (Я принимаю это, как принимают ассигнацию — по ее номинальной стоимости.) Я давно убедился, что возражать не стоит, что это ни к чему не приведет, ибо любой разговор тогда лишается смысла и превращается в теоретическую дискуссию о правде. Однако где-то в глубине души накапливаются и собираются все эти различия и отступления, точно сумма долга, которой эта жизнь и все мы вместе с нею обязаны полной правде. И часто возникает мысль, что должно бы быть где-то в течение долгого развития человека какое-то место, где рано или поздно все это будет подсчитано, выявлено и исправлено и где обнаженная и окончательная правда засверкает полным блеском.

Мысль увлекательная.

Но тут же приходит новая, следующая — это наша планета Земля и на ней эта наша земная, несовершенная, но наша правда! И наша человеческая храбрость, и величие, и мудрость заключаются не только в том, что мы исправляем несовершенное и приближаемся к правде, но и в том, что мы живем с нею, неполной и по-человечески несовершенной, пока должны жить и не можем поступить иначе.

И это еще увлекательнее.

Когда мы читаем хороших писателей, перед нами происходят чудеса. Часто в начале какой-нибудь фразы, видя, как вызревает мысль, мы замираем, удивленные и напуганные. И недоверчиво спрашиваем: «Возможно ли это? Неужели то самое, что я чувствую? Неужели та самая мысль, которую мы не однажды улавливали при соприкосновении нашего сознания с окружающим миром, потаенная часть нашей внутренней жизни? Неужто есть еще кто-то, кто видел и ощущал то же?»

А когда, прочитав до конца, мы убеждаемся, что это действительно так, то задумчиво останавливаемся над этой фразой, благодарные и счастливые, ибо нам выпал на долю высший дар, который может доставить чтение: мы почувствовали, что никогда не остаемся одни — ни в самые тяжкие, ни в самые прекрасные мгновения, ни в пору самых горьких недоумений и самых смелых выводов, а связаны с другими людьми многими тайными связями, о которых и не подозреваем, по которые «наш» автор нам открывает.

Когда мы судим о людях, их поступках и характерах, следует иметь в виду, что люди по разным причинам, от них не зависящим, не могут всегда, всюду и обо всем говорить правду. Одни ее не видят, другие видят ее искаженной, что то же самое или еще хуже, а у третьих попросту нет сил на такой подвиг, ибо для таких людей это подвиг, ради совершения которого необходим известный минимум сил, им недоступный. Требовать от таких людей, чтобы они сознательно и откровенно не грешили против правды, чтобы они не обходили ее и не замалчивали, — значит требовать от физически среднеразвитых людей, чтобы они были атлетами.

Многое (чтоб не сказать «все») могут сделать режимы, государственные власти и общественные учреждения в наш век. «Не могут только женщину превратить в мужчину, остальное все могут», — говаривал один из моих друзей. Многое могут, одного лишь никогда никому не удавалось добиться: заставить людей с удовольствием читать писателя, которого они не любят.

Сама по себе склонность к размышлениям приносит небольшую пользу в литературном творчестве. Нужно идти от людей, человеческих лиц и переживаний, а при изображении их все наши мысли найдут свое место, даже и те из них, о которых мы до тех пор не имели представления и которые приходят лишь в работе.