Поглядев на часы, они решили, что пора спать. На завтрашний день у Вики было запланировано много разных дел. Да и выглядеть ей хотелось хорошо. Она никогда не позволяла себе выглядеть плохо.

Пока Вика проводила косметические процедуры для завтрашней «красоты», Лера решила отправить еще одно письмо Отшельнику. Он, поделившись нужной информацией, попросил ее написать, что случилось. Она все собиралась это сделать, но как-то за разговорами позабыла.

В той комнате, где сейчас стоял компьютер, Лера когда-то жила. Пытаясь описать все, что произошло за последний день, она постоянно отвлекалась. Какие-то хаотичные воспоминания кружились рядом. Они наплывали друг на друга и не давали возможности увидеть их по очереди, мелькали перед глазами, и не одно из них не задерживалось настолько, чтобы его можно было рассмотреть. Почему-то припоминались разные незначительные события.

Лера отправила короткое послание. «Надо же, – удивлялась она, – столько всего произошло, а уместилось всего в нескольких строках. И кто же такой этот Отшельник и откуда он столько всего знает? Он же умный, может, подскажет что-нибудь еще. А то как-то плохо пока все складывается. Вдруг эти самые родственники, о которых все толкует Вика, вовсе и ни при чем? Что еще остается? Случайность? Напали в лесу на одинокую немолодую женщину, ограбить, например, хотели. Но зачем она пошла туда, именно к доту?.. Хотела меня увидеть, это точно, раз приехала к дому. Но не успела. И записки не оставила. Кто-то помешал? Вика, наверное, права. Как всегда. Все в жизни проще, чем я придумываю… Высший смысл какой-то… Глупости сплошные, и больше ничего. И что меня понесло на такие разговоры?..»

Укладываясь спать, Лера долго еще не могла угомониться. Воспоминания проникали помимо ее воли, выглядывали из всех щелей комнаты, когда-то хорошо ей знакомой. И она наконец-то смогла хоть что-то разглядеть.

Питер давних лет встретил Леру почти южной жарой. Бабушка в неизменной соломенной шляпке, существовавшей с незапамятных времен, в чуть старомодном летнем костюме выглядела как гимназическая классная дама. Лера весело помахала из окошка вагона и вприпрыжку бросилась к выходу. Она скакала и носилась по перрону, перепрыгивая на ходу через сумки, чемоданы и ящики с черешней.

– Уймись! – не выдержала Вероника Петровна наконец, но глаза ее смеялись.

– До чего же я рада, не передать! Прости, бабуля, это от избытка чувств.

– Вижу, что не от недостатка.

– Я просто… рада, что добралась. А про деда – ничего?

– Нет, конечно. Я бы сообщила.

– Это я так, на всякий случай.

– Пойдем. Дела ждут.

– Какие?

– Тебе в университет идти. Пора становиться серьезней. И давай поскорее уйдем отсюда, а то у меня давление от жары подскочит.

Дома было прохладно и свежо. Эта бабушкина квартира на Мойке, всегда такая накрахмаленная, очень нравилась Лере. Мебели в ней был необходимый минимум, отчего комнаты казались огромными, обстановка – строгой. А Вероника Петровна, с ее безупречно прямой спиной и серьезным оценивающим взглядом, выглядела словно императрица. Она царствовала в этой квартире всегда. Даже дед, который не боялся ничего на свете, испытывал к своей жене чувство, сходное с благоговением.

Во время войны они вместе работали в санитарном поезде. Дед не был ни начальником поезда, ни даже главным хирургом. К тому времени ему еще не исполнилось и тридцати, но он уже имел за плечами бурную биографию, медицинское образование и разнообразные знания в области того, что сейчас принято называть альтернативными методами лечения.

Ему подсовывали совсем уж безнадежные случаи: ранения, как говорят в наши дни, несовместимые с жизнью. И некоторых бедолаг он умудрялся спасти. На языке медицинской статистики их было приблизительно процентов двадцать – двадцать пять. В тех условиях это было что-то неслыханное и почти невероятное. На Федора Варакина смотрели как на уникальное явление, хотя никто не понимал ни методик лечения, ни самого странноватого доктора.

Над ним посмеивались не только врачи, но и медсестры, а зачастую и сами спасенные, поскольку многое из того, что он делал, выглядело сущим вздором. Но посмеивались только за глаза. Напрямую же, что называется лицом к лицу, люди верили ему безоговорочно, безоглядно, не рассуждая и не задумываясь ни на минуту. Но все-таки сила, которая, видимо, была ему дана, как-то не сочеталась с характером. Он был жизнерадостным человеком, рассказывал смешные истории, он вообще говорил и выглядел как-то несерьезно, совсем иначе, чем уважаемый доктор или страшный колдун.

Никто долго не мог поверить, что все его медицинские успехи – действительно результат каких-то непонятных методик, а не цепь случайных совпадений. И даже когда стало ясно, что его успехи не случайны, и недоверие сменилось любопытством и робким изумлением, отношение к самому доктору осталось прежним. Его это никоим образом не удручало. Он был рад, что наконец-то мог вволю заниматься тем, чем хотелось, а остальное трогало его лишь в незначительной степени.

Его будущая жена Вероника попала в санитарный поезд с последнего курса мединститута. Она была, что называется, девочкой из хорошей семьи, успевшей к тому времени ощутить на себе, как в одночасье может рухнуть благополучная жизнь, и если бы не война, то неизвестно, где бы она оказалась.

Родом она была из Ленинграда. Ее отец, профессиональный военный, дома появлялся не слишком часто, пропадая в каких-то поездках. Мать имела немецкие корни, что несколько осложняло им жизнь, особенно в предвоенные годы. Немцы, правда, были чуть ли не петровские и давным-давно обрусевшие, но отец Вероники прекрасно понимал, что за всем этим может последовать. Мать, получившая прекрасное музыкальное образование, исполнительской карьеры не сделала, но педагогом стала первоклассным. То обстоятельство, что многие тогдашние руководители желали обучать своих детей музыке именно у Вероникиной матери, позволяло их семье долго держаться на плаву.